Знаешь, Витенька, после его
прихода я снова почувствовала себя человеком, значит,комненетолько
дворовая собака может относиться по-человечески.
Он рассказал мне, - в городской типографиипечатаетсяприказ:евреям
запрещено ходить по тротуарам, они должны носить на грудижелтуюлатув
виде шестиконечной звезды, они не имеютправапользоватьсятранспортом,
банями, посещать амбулатории, ходить в кино, запрещаетсяпокупатьмасло,
яйца, молоко, ягоды, белыйхлеб,мясо,всеовощи,исключаякартошку;
покупки на базаре разрешаетсяделатьтолькопослешестичасоввечера
(когда крестьяне уезжают с базара). Старыйгородбудетобнесенколючей
проволокой, и выход за проволоку запрещен, можнотолькоподконвоемна
принудительные работы. При обнаружении евреяврусскомдомехозяину-
расстрел, как за укрытие партизана.
Тесть Щукина, старик крестьянин, приехал из соседнего местечкаЧуднова
и видел своими глазами, что всех местныхевреевсузламиичемоданами
погнали в лес, и оттуда в течение всего дня доносилисьвыстрелыидикие
крики, ни один человек не вернулся. А немцы, стоявшие на квартире у тестя,
пришли поздно вечером - пьяные, и еще пили до утра,пелиипристарике
делили между собой брошки, кольца, браслеты. Незнаю,случайныйлиэто
произвол или предвестие ждущей и нас судьбы?
Как печален был мой путь, сыночек, всредневековоегетто.Яшлапо
городу, в котором проработала 20 лет. Сперва мы шли попустыннойСвечной
улице. Но когда мы вышли на Никольскую, я увидела сотнилюдей,шедшихв
это проклятое гетто. Улица стала белой от узлов, от подушек. Больныхвели
под руки. Парализованного отца доктора Маргулисанеслинаодеяле.Один
молодой человекнеснарукахстаруху,азанимшлиженаидети,
нагруженныеузлами.ЗаведующиймагазиномбакалеиГордон,толстый,с
одышкой, шел в пальто с меховым воротником, а по лицу его тек пот. Поразил
меня один молодой человек, он шел без вещей, поднявголову,держаперед
собой раскрытую книгу, с надменным и спокойнымлицом.Носколькорядом
было безумных, полных ужаса.
Шли мы по мостовой, а на тротуарах стояли люди и смотрели.
Одно время я шла с Маргулисами и слышала сочувственные вздохи женщин. А
над Гордоном в зимнем пальто смеялись, хотя, поверь,онбылужасен,не
смешон. Видела много знакомыхлиц.Однислегкакивалимне,прощаясь,
другие отворачивались. Мне кажется, в этой толпе равнодушных глаз не было;
были любопытные, были безжалостные, но несколько раз я виделазаплаканные
глаза.
Я посмотрела - две толпы, евреи впальто,шапках,женщинывтеплых
платках, а вторая толпа на тротуаре одетапо-летнему.Светлыекофточки,
мужчиныбезпиджаков,некоторыеввышитыхукраинскихрубахах.Мне
показалось, что для евреев, идущихпоулице,ужеисолнцеотказалось
светить, они идут среди декабрьской ночной стужи.
У входа в гетто я простилась с моим спутником, он мне показалместоу
проволочного заграждения, где мы будем встречаться.
У входа в гетто я простилась с моим спутником, он мне показалместоу
проволочного заграждения, где мы будем встречаться.
Знаешь, Витенька, что я испытала, попав запроволоку?Ядумала,что
почувствую ужас. Но, представь, в этом загоне для скота мне стало легче на
душе. Не думай, не потому, что у меня рабская душа. Нет. Нет. Вокругменя
были люди одной судьбы, и в гетто янедолжна,каклошадь,ходитьпо
мостовой, и нет взоров злобы, и знакомые люди смотрят мневглазаине
избегают со мной встречи. В этом загоне все носят печать, поставленнуюна
нас фашистами, и поэтому здесь не так жжет мою душу этапечать.Здесья
себя почувствовала не бесправным скотом, а несчастным человеком. Отэтого
мне стало легче.
Я поселилась вместе со своим коллегой, доктором-терапевтомШперлингом,
в мазаном домике из двух комнатушек. У Шперлингов двевзрослыедочерии
сын, мальчик лет двенадцати. Я подолгу смотрю на егохуденькоеличикои
печальные большие глаза; его зовут Юра, а я раза два называла его Витей, и
он меня поправлял: "Я Юра, а не Витя".
Как различны характеры людей! Шперлингвсвоипятьдесятвосемьлет
полон энергии. Он раздобыл матрацы, керосин, подводу дров. Ночью внеслив
домик мешок муки и полмешка фасоли. Он радуется всякому своему успеху, как
молодожен. Вчера он развешивал коврики. "Ничего, ничего, все переживем,-
повторяет он. - Главное, запастись продуктами и дровами".
Он сказал мне, что в гетто следует устроить школу.Ондажепредложил
мне давать Юре уроки французского языка и платить за урок тарелкой супа. Я
согласилась.
Жена Шперлинга, толстая Фанни Борисовна,вздыхает:"Всепогибло,мы
погибли", - но при этом следит, чтобы ее старшая дочь Люба, доброе и милое
существо, не дала кому-нибудь горсть фасоли или ломтик хлеба.Амладшая,
любимица матери, Аля - истинноеисчадиеада:властная,подозрительная,
скупая; она кричит на отца, на сестру. Перед войной она приехала погостить
из Москвы и застряла.
Боже мой, какая нужда вокруг! Еслибыте,ктоговорятобогатстве
евреев и о том, что у них всегда накоплено на черный день,посмотрелина
наш Старый город. Вот он и пришел, черный день, чернее не бывает.Ведьв
Старом городе не толькопереселенныес15килограммамибагажа,здесь
всегда жили ремесленники, старики, рабочие,санитарки.Вкакойужасной
теснотежилионииживут.Какедят!Посмотрелбытынаэти
полуразваленные, вросшие в землю хибарки.
Витенька, здесь я вижу много плохих людей - жадных, трусливых,хитрых,
даже готовых на предательство, есть тут одинстрашныйчеловек,Эпштейн,
попавший к нам из какого-то польского городка, он носит повязку нарукаве
иходитснемцаминаобыски,участвуетвдопросах,пьянствуетс
украинскими полицаями, и они посылают его по домам вымогать водку, деньги,
продукты. Я раза два видела его - рослый, красивый, в франтовском кремовом
костюме, и даже желтая звезда,пришитаякегопиджаку,выглядит,как
желтая хризантема.