Но я хочу тебе сказать иодругом.Яникогданечувствоваласебя
еврейкой, с детских лет я росла в среде русских подруг,ялюбилабольше
всех поэтов Пушкина, Некрасова, и пьеса, на которой яплакалавместесо
всем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была "Дядя Ваня" со
Станиславским. Акогда-то,Витенька,когдаябылачетырнадцатилетней
девочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. Иясказала
папе: "Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь". И не уехала.
А вот в эти ужасные дни мое сердце наполнилось материнской нежностьюк
еврейскому народу. Раньше я не знала этой любви. Онанапоминаетмнемою
любовь к тебе, дорогой сынок.
Я хожу к бальным на дом. В крошечные комнатки втиснутыдесяткилюдей:
полуслепые старики, грудные дети, беременные. Япривыклавчеловеческих
глазах искать симптомы болезней - глаукомы, катаракты. Ятеперьнемогу
так смотреть в глаза людям, - в глазах я вижу лишь отражение души. Хорошей
души, Витенька! Печальной и доброй, усмехающейся и обреченной, побежденной
насилием и в то же время торжествующей над насилием. Сильной, Витя, души!
Если бы ты видел, с каким вниманиемстарикиистарухирасспрашивают
меня о тебе. Как сердечно утешают менялюди,которымяниначтоне
жалуюсь, люди, чье положение ужасней моего.
Мне иногда кажется, что не я хожукбольным,а,наоборот,народный
добрый врач лечит мою душу. А как трогательно вручают мне за лечение кусок
хлеба, луковку, горсть фасоли.
Поверь, Витенька,этонеплатазавизиты!Когдапожилойрабочий
пожимает мне руку и вкладывает в сумочку две-трикартофелиныиговорит:
"Ну, ну, доктор, я вас прошу", у меня слезы выступают на глазах. Что-тов
этом такое есть чистое, отеческое, доброе, не могу словамипередатьтебе
это.
Я не хочу утешать тебя тем, что легко жила это время, ты удивляйся, как
мое сердце не разорвалось от боли. Но не мучься мыслью, что я голодала,я
за все это время ни разу не была голодна. И еще - янечувствоваласебя
одинокой.
Что сказать тебе о людях, Витя? Люди поражают меняхорошимиплохим.
Они необычайно разные, хотя всепереживаютоднусудьбу.Но,представь
себе, если во время грозы большинство старается спрятаться отливня,это
еще не значит, что все люди одинаковы.Даипрячетсяотдождякаждый
по-своему...
Доктор Шперлинг уверен, что преследования евреев временные, пока война.
Таких, как он, немало, и я вижу, чем больше влюдяхоптимизма,темони
мелочней, тем эгоистичней. Если во время обеда приходит кто-нибудь, Аляи
Фанни Борисовна немедленно прячут еду.
Ко мне Шперлинги относятся хорошо, тем более что я еммалоиприношу
продуктов больше, чемпотребляю.Ноярешилауйтиотних,онимне
неприятны. Подыскиваю себе уголок.Чембольшепечаливчеловеке,чем
меньше он надеется выжить, тем он шире, добрее, лучше.
Беднота, жестянщики, портняги, обреченные на гибель, кудаблагородней,
ширеиумней,чемте,ктоухитрилисьзапастикое-какиепродукты.
Беднота, жестянщики, портняги, обреченные на гибель, кудаблагородней,
ширеиумней,чемте,ктоухитрилисьзапастикое-какиепродукты.
Молоденькие учительницы, чудик - старыйучительишахматистШпильберг,
тихие библиотекарши, инженер Рейвич, который беспомощней ребенка и мечтает
вооружить геттосамодельнымигранатами,чтозачудные,непрактичные,
милые, грустные и добрые люди.
Здесь я вижу, что надежда почтиникогданесвязанасразумом,она
бессмысленна, я думаю, ее родил инстинкт.
Люди, Витя, живут так, как будто впереди долгиегоды.Нельзяпонять,
глупо это или умно, просто так оно есть. Ияподчиниласьэтомузакону.
Здесь пришли две женщины из местечка и рассказывают то же, что рассказывал
мне мой друг. Немцы вокругеуничтожаютвсехевреев,нещадядетей,
стариков. Приезжают на машинах немцы и полицаи и берут несколькодесятков
мужчин на полевые работы, они копают рвы, а затем, через два-три дня немцы
гонят еврейское население к этимрвамирасстреливаютвсехпоголовно.
Всюду в местечках вокруг нашего города вырастают эти еврейские курганы.
В соседнем доме живет девушка изПольши.Онарассказывает,чтотам
убийстваидутпостоянно,еврееввырезаютвсехдоединого,иевреи
сохранились лишь в нескольких гетто - в Варшаве, в Лодзи, Радоме. Икогда
я все это обдумала, для меня стало совершенно ясно, что нас здесьсобрали
не для того, чтобы сохранить, как зубров в Беловежской пуще, адляубоя.
По плану дойдет и до нас очередь через неделю, две. Но, представь, понимая
это, я продолжаю лечить больныхиговорю:"Еслибудетесистематически
промывать лекарством глаза,точерездве-тринеделивыздоровеете".Я
наблюдаю старика, которому можно будет через полгода-год снять катаракту.
Я задаю Юреурокифранцузскогоязыка,огорчаюсьегонеправильному
произношению.
А тутженемцы,врываясьвгетто,грабят,часовые,развлекаясь,
стреляют из-за проволоки в детей, и все новые,новыелюдиподтверждают,
что наша судьба может решиться в любой день.
Вот так оно происходит - люди продолжают жить. У нас тутдаженедавно
была свадьба. Слухи рождаются десятками. То, задыхаясь отрадости,сосед
сообщает, что наши войска перешли в наступление и немцыбегут.Товдруг
рождается слух, что советское правительство и Черчилльпредъявилинемцам
ультиматум, и Гитлер приказал не убивать евреев. То сообщают,чтоевреев
будут обменивать на немецких военнопленных.
Оказывается, нигде нет столько надежд, как в гетто. Мир полонсобытий,
и все события, смысл их, причина, всегда одни-спасениеевреев.Какое
богатство надежды!
А источник этих надежд один - жизненныйинстинкт,безвсякойлогики
сопротивляющийся страшной необходимости погибнуть нам всембезследа.И
вот смотрю и не верю:неужеливсемы-приговоренные,ждущиеказни?
Парикмахеры, сапожники, портные, врачи, печники - всеработают.