"Вы,
представительодногоизстаринныхродовРоссии,взялисьдоказывать
мужикам, что ведете происхождение от обезьяны.Мужиквасспросит,-а
великие князья? А наследник цесаревич? А государыня? А сам государь?.."
Владимир Андреевич продолжал смущать умы, и дело кончилось тем, что его
выслали в Ташкент. Спустя год его простили, и он уехал в Швейцарию. Там он
встречался со многими революционными деятелями, - чудаковатого князя знали
и большевики, и меньшевики, и эсеры, и анархисты. Он ходилнадиспутыи
вечеринки, с некоторыми был приятен, но ни с кем не соглашался. В тупору
он дружил со студентом-евреем, чернобородым бундовцем Липецом.
Незадолго до первой мировой войны он вернулся в Россиюипоселилсяу
себя в имении, изредка печатал статьи на исторические и литературныетемы
в "Нижегородском листке".
Хозяйством он не занимался, имением правила его мать.
Шарогородский оказался единственный помещик, имение которого не тронули
крестьяне. Комбед даже выделил ему подводудровивыдалсорокголовок
капусты.ВладимирАндреевичсиделвединственнойотапливаемойи
застекленной комнате дома, читал иписалстихи.Одностихотворениеон
прочел Жене. Оно называлось "Россия":
Безумная беспечность
На все четыре стороны.
Равнина. Бесконечность.
Кричат зловеще вороны.
Разгул. Пожары. Скрытность.
Тупое безразличие.
И всюду самобытность
И жуткое величие.
Читал он, бережно произнося слова и расставляя точки,запятые,высоко
поднимая свои длинные брови, отчего, однако, его просторный лоб не казался
меньше.
В 1926 году Шарогородский вздумалчитатьлекциипоисториирусской
литературы, опровергал Демьяна БедногоипрославлялФета,выступална
дискуссиях о красоте и правде жизни, которые были тогда модны, онобъявил
себяпротивникомвсякогогосударства,объявилмарксизмограниченным
учением,говорилотрагическойсудьберусскойдуши,договорилсяи
доспорился до того, что на казенный счет вновь уехал вТашкент.Тамжил
он, удивляясь силе географических аргументов в теоретическом споре, и лишь
в конце 1933 года получил разрешение переехать в Самару, ксвоейстаршей
сестре Елене Андреевне. Она умерла незадолго до войны.
К себе в комнату Шарогородский не приглашал никогда.НооднаждыЖеня
заглянула в княжьи покои: груды книг и старых газетвысилисьхолмамипо
углам, старинные креслагромоздилисьдругнадружкепочтидосамого
потолка, портреты в золоченых рамах стоялинаполу.Накрытомкрасным
бархатом диване лежало смятое, с вылезающими комьями ваты одеяло.
Это был человек мягкий, беспомощный в делах практической жизни. О таких
людях принято говорить, - детской души человек, ангельской доброты. Ноон
мог равнодушно пройти, бормоча свои любимые стихи, мимо голодногоребенка
либо оборванной старухи, протягивающей руку за куском хлеба.
Слушая Шарогородского, Женя часто вспоминала своегопервогомужа,уж
оченьнепоходилстарыйпоклонникФетаиВладимираСоловьевана
коминтерновца Крымова.
Слушая Шарогородского, Женя часто вспоминала своегопервогомужа,уж
оченьнепоходилстарыйпоклонникФетаиВладимираСоловьевана
коминтерновца Крымова.
Ее поражало, что Крымов, равнодушныйкпрелестирусскогопейзажаи
русской сказки, фетовского итютчевскогостиха,былтакимжерусским
человеком, как старик Шарогородский. Все, что с юности было дорого Крымову
в русской жизни, имена, без которых не мыслил он себе России, все это было
безразлично, а иногда и враждебно Шарогородскому.
Для Шарогородского Фет был Богом, и прежде всего русским Богом.Итак
же божественны были для него сказки оФинистеЯсномСоколе,"Сомнение"
Глинки.ИкакнивосхищалсяонДанте,тотдлянегобыллишен
божественности русской музыки, русской поэзии.
А Крымов не делал различия между Добролюбовым и Лассалем,Чернышевским
и Энгельсом. Для негоМарксбылвышевсехрусскихгениев,длянего
Героическая симфонияБетховенабезраздельноторжествоваланадрусской
музыкой. Пожалуй, лишь Некрасов был для него исключением,первымвмире
поэтом. Минутами Евгении Николаевне казалось, чтоШарогородскийпомогает
ей понятьнетолькоКрымова,ноисудьбуееотношенийсНиколаем
Григорьевичем.
Жене нравилось разговаривать с Шарогородским. Обычно разговор начинался
с тревожных сводок, потом Шарогородский пускался врассужденияосудьбе
России.
- Русское дворянство, - говорил он, - виновато передРоссией,Евгения
Николаевна, но оно умело ее любить. Вту,первуювойнунамничегоне
простили, каждое лычко поставили в строку, - и наших дураков, и оболтусов,
и сонных обжор, и Распутина, и полковника Мясоедова, илиповыеаллеи,и
беспечность, и черные избы, и лапти... Шесть сыновей моей сестры погибли в
Галиции, в Восточной Пруссии, мой брат, старый, больной человек, былубит
в бою, - но им история не зачла этого... А надо бы.
Часто Женя слушала его совершенно не схожие с современнымирассуждения
о литературе. Фета он ставил выше Пушкина и Тютчева.Фетаонзналтак,
как, конечно, не знал его ни один человек в России, да,вероятно,исам
Фет под конец жизни не помнил о себе всего того, что знал онемВладимир
Андреевич.
Льва Толстого он считал слишком реальным и, признавая в нем поэзию,не
ценил его. Тургенева он ценил, но считал его талант недостаточно глубоким.
В русской прозе ему больше всего нравились Гоголь и Лесков.
Он считал, что первыми погубителями русскойпоэзиибылиБелинскийи
Чернышевский.
Он сказал Жене, что, кроме русской поэзии, он любит тривещи,всена
букву "с" - сахар, солнце и сон.
-Неужелияумру,неувидевниодногосвоегостихотворения
напечатанным? - спрашивал он.
Как-то, возвращаясь со службы, Евгения НиколаевнавстретилаЛимонова.
Он шел по улице в раскрытом зимнем пальто,сболтающимсянашееярким
клетчатым кашне, опираясьнасуковатуюпалку.