Ее горе было такое же, как горе, вздыхавшеена
этой палубе, горе, которое всегда находило свою дорогу отгоспиталей,от
фронтовых могил к деревенским избам,кстоящемунабезымянномпустыре
безномерному бараку.
Уходя из дома, она не взяла с собой кружку, не взялахлеба;казалось,
что она всю дорогу не будет ни есть, ни пить.
Но на пароходе с самого утра ей мучительно захотелось есть,иЛюдмила
поняла,чтоейкрутопридется.Навторойденьпутикрасноармейцы,
сговорившись с кочегарами, сварили вмашинномотделениисупспшеном,
позвали Людмилу и ей налили в котелок супа.
Людмила сидела на пустом ящике и хлебала из чужого котелка чужой ложкой
обжигающий суп.
- Хорош супчик! - сказал ейодинизкашеварови,таккакЛюдмила
Николаевна молчала, задорно спросил ее: - А не так разве, не наваристый?
Именно в этомтребованиипохвалы,обращенномкчеловеку,которого
красноармеец накормил, и ощущалась простодушная широта.
Она помогла бойцу заправить пружину в неисправный автомат, чего немог
сделать даже старшина с орденом Красной Звезды.
Людмила Николаевна, прислушавшиськспорулейтенантов-артиллеристов,
взяла карандаш и помогла им вывести тригонометрическую формулу.
После этого случая лейтенант,звавшийее"гражданочкой",неожиданно
спросил, как ее зовут по имени иотчеству.АночьюЛюдмилаНиколаевна
ходила по палубе.
Река дышала ледяным холодом,изтьмыналеталнизовой,безжалостный
ветер. А над головой светили звезды, и не было утешенияипокоявэтом
жестоком, из огня и льда небе, стоявшем над ее несчастной головой.
27
Перед приходом парохода во временную военнуюстолицукапитанполучил
распоряжение продлить рейс до Саратова, погрузить напароходраненыхиз
саратовских госпиталей.
Пассажиры, ехавшие вкаютах,сталиготовитьсяквысадке,выносили
чемоданы, пакеты, укладывали их на палубе.
Стали видны силуэты фабрик, домики под железнымикрышами,бараки,и,
казалось, по-иному зашумела вода за кормой, по-иному, тревожнейзастучала
пароходная машина.
А потом медленно стала выползать громада Самары, серая, рыжая,черная,
поблескивающая стеклами, в клочьях фабричного, паровозного дыма.
Пассажиры, сходившие в Куйбышеве, стояли у борта.
Сходившие на берег не прощались, не кивали в сторону остающихся,-не
завязались в дороге знакомства.
Старуху в колонковой шубе и ее двух внуков ожидалавтомобильЗИС-101.
Желтолицыйчеловеквбекешегенеральскогосукнаоткозырялстарухе,
поздоровался с мальчиками за руку.
Прошло несколько минут, и пассажиры с детьми,счемоданами,пакетами
исчезли, точно и не было их.
На пароходе остались лишь шинели, ватники.
Людмиле Николаевне показалось,чтотеперьейлегчеилучшебудет
дышаться среди людей, объединенных одной судьбой, трудом, горем.
Но она ошиблась.
Но она ошиблась.
28
Грубо и жестоко встретил Людмилу Николаевну Саратов.
Сразу же на пристани она столкнулась с каким-то одетым в шинельпьяным
человеком; споткнувшись, он толкнул ее и выругал грязными словами.
Людмила Николаевна стала взбираться по крутому, замощенномубулыжником
взвозу и остановилась, тяжело дыша, оглянулась. Пароход белел внизумежду
пристанскихсерыхамбарови,словнопонявее,негромко,отрывисто
протрубил: "Иди уж, иди". И она пошла.
При посадке в трамваймолодыеженщинысмолчаливойстарательностью
отпихивали старыхислабых.Слепойвкрасноармейскойшапке,видимо,
недавно выпущенный из госпиталя, не умея еще одиноко нестисвоюслепоту,
переминался суетливыми шажками, дробно постукивал палочкой перед собой. Он
по-детски жадно ухватился за рукав немолодой женщины. Она отдернуларуку,
шагнула,звеняпобулыжникуподкованнымисапогами,ион,продолжая
цепляться за ее рукав, торопливо объяснял:
- Помогите произвести посадку, я из госпиталя.
Женщина ругнулась, пихнуласлепого,онпотерялравновесие,селна
мостовую.
Людмила поглядела на лицо женщины.
Откуда это нечеловеческое выражение, что породило его, - голодв1921
году, пережитый ею в детстве; мор 1930 года? Жизнь, полная по края нужды?
На мгновение слепой обмер, потом вскочил, закричал птичьим голосом. Он,
вероятно, с невыносимой пронзительностьюувиделсвоимислепымиглазами
самого себя в съехавшей набок шапке, бессмысленно машущего палкой.
Слепой бил палкой по воздуху, и в этих круговых взмахах выражаласьего
ненависть к безжалостному, зрячему миру. Люди, толкаясь, лезли в вагон,а
он стоял, плача и вскрикивая. А люди, которых Людмила с надеждой и любовью
объединила в семью труда, нужды, добра игоря,точносговорилисьвести
себя не по-людски. Они точно сговорились опровергнутьвзгляд,чтодобро
можно заранее уверенно определить в сердцахтех,ктоноситзамасленную
одежду, у кого потемнели в труде руки.
Что-то мучительное, темное коснулось Людмилы Николаевны иоднимсвоим
прикосновением наполнило ее холодом и тьмой тысячеверстных, нищихрусских
просторов, ощущением беспомощности в жизненной тундре.
Людмила переспросила кондукторшу, гденужносходить,итаспокойно
проговорила:
- Я уже объявляла, оглохла, что ли?
Пассажиры, стоявшие в трамвайном проходе, не отвечали на вопрос, сходят
ли они, как окаменели, не желали подвинуться.
Когда-тоЛюдмилаучиласьвподготовительном"азбучном"классе
саратовской женской гимназии. Зимним утром она сиделазастолом,болтая
ногами, и пила чай, а отец, которогоонаобожала,намазывалеймаслом
кусок теплого калача... Лампа отражалась в толстойщекесамовара,ине
хотелось уходить от теплой руки отца, от теплого хлеба, от тепла самовара.
И казалось, в ту пору не было в этом городе ноябрьского ветра,голода,
самоубийц, умирающих в больницах детей, а одно лишь тепло, тепло, тепло.