Его слезы, огорчения, его хорошиеиплохиепоступки,оживленныеее
отчаянием, существовали, выпуклые, осязаемые.
Не воспоминания об ушедшем, а волнениядействительнойжизниохватили
ее.
Зачем читать всю ночь при этомужасномсвете,чтожэто,втакие
молодые годы начать носить очки...
Вот он лежит в легонькой бязевой рубахе, босой, как же не далиодеяла,
земля совершенно ледяная, и по ночам сильный мороз.
Неожиданно у Людмилы хлынула носом кровь. Платок сделался тяжелый, весь
вымок. У нее закружилась голова, в глазах помутилось, и короткое мгновение
казалось, что она теряет сознание. Она зажмурила глаза,акогдаоткрыла
их,мир,оживленныйеестраданием,ужеисчез,лишьсераяпыль,
подхваченная ветром, кружилась над могилами: тоодна,тодругаямогила
начинали дымиться.
Живая вода, что хлынула поверх льда и вынесла изтьмыТолю,сбежала,
исчезла, вновь отодвинулся тот мир, который на миг, сбив оковы, самхотел
стать действительностью, мир, созданныйотчаяниемматери.Ееотчаяние,
подобно Богу, поднялолейтенантаизмогилы,заполнилопустотуновыми
звездами.
В эти прошедшие минуты он один жил на свете, и благодаря емубыловсе
остальное.
Но могучая силаматеринеудержалаогромныелюдскиетолпы,моря,
дороги, землю, города в подчинении перед мертвым Толей.
Она поднесла платок к глазам, глазабылисухи,аплатокмокрыйот
крови. Она ощущала, что лицо у нее запачкано влипкойкрови,исидела,
ссутулясь, смирясь, не по своей воле делая маленькие,первыедвиженияк
осознанию того, что Толи нет.
Людей в госпитале поражало ее спокойствие, ее вопросы. Они не понимали,
что она не могла ощутить того, что было имочевидно,-отсутствиеТоли
средиживущих.Еечувствоксынубылотакимсильным,чтомощь
совершившегося ничего не могла поделать с этим чувством,-онпродолжал
жить.
Она была безумна, никто не видел этого. НаконецонанашлаТолю.Так
кошка, найдя своего мертвого котенка, радуется, облизывает его.
Долгие муки проходит душа, пока годами, иногда десятилетиями, камень за
камнем, медленно воздвигает свой могильный холмик, сама в себе приходитк
чувству вечной потери, смиряется перед силой произошедшего.
Ушли, закончив работу, бойцытрудовогобатальона,собралосьуходить
солнце, и тени от могильных фанерок вытянулись. Людмила осталась одна.
Она подумала, что о смерти Толи надо сообщить родным,отцувлагерь.
Обязательно отцу. Родному отцу. О чем он думал передоперацией?Какего
кормили, с ложечки? Спал ли он хоть немножко, на боку, на спине? Онлюбит
воду с лимоном и сахаром. Каким лежит он сейчас, бритая ли у него голова?
Должно быть, от нестерпимой душевной боли кругом делалось все темнейи
темней.
Ее поразила мысль о вечности ее горя - умретВиктор,умрутвнукиее
дочери, а она все будет горевать.
Каким лежит он сейчас, бритая ли у него голова?
Должно быть, от нестерпимой душевной боли кругом делалось все темнейи
темней.
Ее поразила мысль о вечности ее горя - умретВиктор,умрутвнукиее
дочери, а она все будет горевать.
И когда чувствотоскисталотакневыносимо,чтосердценемогло
выдержать ее, снова растворилась грань междудействительностьюимиром,
жившим в душе Людмилы, и вечность отступила перед ее любовью.
Зачем, подумала она, сообщать о смерти Толи родному отцу, Виктору, всем
близким, ведь еще ничего не известно наверное. Лучше выждать, можетбыть,
все еще будет совершенно по-иному.
Она шепотом сказала:
- И ты никому не говори, еще ничего не известно, все еще будет хорошо.
Людмила прикрыла полой пальто Толины ноги. Она сняла платок с головыи
прикрыла им плечи сына.
- Господи, да нельзя же так, почему не дали одеяла. Хотьногиполучше
закрой.
Она забылась, в полусне продолжала говорить с сыном,упрекалаегоза
то, что письма его такие короткие.Онапросыпалась,поправлялананем
сброшенный ветром платок.
Как хорошо, что они вдвоем, никто не мешает им. Его никто не любил. Все
говорили, что он некрасив, - у него оттопыренные толстые губы, онстранно
ведет себя, бессмысленно вспыльчив, обидчив. Иеениктонелюбил,все
близкие видели в ней одни лишь недостатки... Мой бедныймальчик,робкий,
неуклюжий, хороший сыночек... Онодинлюбилее,итеперь,ночью,на
кладбище, он один с ней, он никогда неоставитее,икогдаонабудет
никомуненужнойстарухой,онбудетлюбитьее...какойонне
приспособленный к жизни.Никогданиочемнепопросит,застенчивый,
смешной; учительница говорит, чтовшколеонсталпосмешищем,-его
дразнят, выводят из себя, и онплачет,какмаленький.Толя,Толя,не
оставляй меня одну.
Азатемпришелдень,-красное,ледяноезареворазгоралосьнад
заволжской степью. С ревом проехал грузовик по шоссе.
Безумие ушло. Она сидела рядомсмогилойсына.ТелоТолизасыпано
землей. Его нет.
Она видела свои грязные пальцы,валявшийсяназемлеплаток,унее
онемели ноги, она ощущала, что лицо ее запачкано. В горле першило.
Ей было все равно. Скажи ей кто-нибудь, что кончилась война, что умерла
ее дочь, очутись рядом с ней стакан горячего молока, кусок теплогохлеба,
она бы не шевельнулась, не протянула бы руки. Она сидела без тревоги,без
мыслей. Все было безразлично, не нужно.Одналишьровнаямукасжимала
сердце, давила на виски. Люди из госпиталя, врачвбеломхалатечто-то
говорили о Толе, она видела их разевающиеся рты, но не слушала их слов. На
земле лежало письмо, выпавшее из кармана пальто, то, что онаполучилаиз
госпиталя, и ей не хотелось поднять его, стряхнуть с негопыль.Небыло
мыслей о том, как Толя двухлетним, косолапо переваливаясь, ходил терпеливо
и настойчиво следом за кузнечиком, прыгавшим с места на место,иотом,
что она не спросиласестру,каклежалонутром,передоперацией,в
последний день своей жизни, - на боку, на спине.