Ужасайтесь уж без меня, - отвечал Михаил Сидорович.
- Спросите Гитлера, - сказал Иконников, - и он вам объяснит, что и этот
лагерь ради добра.
Мостовскому казалось, что вовремяспорасИконниковымработаего
логики становитсяпохожанабессмысленныеусилияножа,борющегосяс
медузой.
- Мир не поднялсявышеистины,высказаннойсирийскимхристианином,
жившим в шестом веке,-повторялИконников,-"Осудигрехипрости
грешника".
Вбаракенаходилсяещеодинрусскийстарик-Чернецов.Онбыл
одноглазым. Охранник разбил ему искусственный, стеклянный глаз,ипустая
красная глазница страшно выглядела на его бледном лице.Разговаривая,он
прикрывал зияющую пустую глазницу ладонью.
Это был меньшевик, бежавший из Советской России в 1921году.Двадцать
лет он прожил в Париже, работал бухгалтером в банке. Попал он в лагерьза
призывкслужащимбанкасаботироватьраспоряженияновойнемецкой
администрации. Мостовской старался с ним не сталкиваться.
Одноглазого меньшевика, видимо, тревожила популярность Мостовского, - и
солдат-испанец,инорвежец,владелецписчебумажнойлавки,и
адвокат-бельгиец тянулись к старому большевику, расспрашивали его.
ОднаждыкМостовскомунанарыселверховодившийсредирусских
военнопленных майор Ершов, - немного привалившись к Мостовскому иположив
руку ему на плечо, он быстро и горячо говорил.
Мостовской внезапно оглянулся, - с дальних нар смотрел на них Чернецов.
Мостовскому подумалось, что выражение тоски в его зрячемглазустрашней,
чем красная зиявшая яма на месте выбитого глаза.
"Да,брат,невеселотебе",-подумалМостовскойинеиспытал
злорадства.
Не случай, конечно, а закон определил, чтоЕршоввсемвсегданужен.
"Где Ершов? Ерша не видели? Товарищ Ершов! МайорЕршов!Ершовсказал...
Спроси Ершова..." К нему приходят из других бараков, вокруг его нар всегда
движение.
Михаил Сидорович окрестил Ершова: властитель дум. Были властители дум -
шестидесятники, были -восьмидесятники.Былинародники,былдасплыл
Михайловский. Ивгитлеровскомконцлагереестьсвойвластительдум!
Одиночество одноглазого казалось в этом лагере трагическим символом.
Десятки лет прошли с поры,когдаМихаилСидоровичвпервыесиделв
царской тюрьме, - даже век был тогда другой - девятнадцатый.
Сейчасонвспоминалотом,какобижалсянанедовериенекоторых
руководителей партии кегоспособностивестипрактическуюработу.Он
чувствовал себя сильным, он каждый день видел, как вескобылоегослово
для генерала Гудзя, и длябригадногокомиссараОсипова,идлявсегда
подавленного и печального майора Кириллова.
Довойныегоутешало,что,удаленныйотпрактики,онменьше
соприкасается со всем тем, что вызывало егопротестинесогласие,-и
единовластиеСталинавпартии,икровавыепроцессыоппозиции,и
недостаточное уважение к старой партийной гвардии.
Довойныегоутешало,что,удаленныйотпрактики,онменьше
соприкасается со всем тем, что вызывало егопротестинесогласие,-и
единовластиеСталинавпартии,икровавыепроцессыоппозиции,и
недостаточное уважение к старой партийной гвардии. Он мучительно переживал
казнь Бухарина, которого хорошо знал иоченьлюбил.Ноонзнал,что,
противопоставив себя партии в любом из этихвопросов,он,помимосвоей
воли, окажется противопоставлен ленинскомуделу,которомуотдалжизнь.
Иногда его мучили сомнения, - может быть, по слабости, по трусостимолчит
он и не выступает против того, с чем не согласен. Ведь многое вдовоенной
жизни было ужасно!ОнчастовспоминалпокойногоЛуначарского,-как
хотелось ему вновь увидеть его, с Анатолием Васильевичемтаклегкобыло
говорить, так быстро, с полуслова, понимали они друг друга.
Теперь, в страшном немецком лагере,ончувствовалсебяуверенными
крепким. Лишь одно томящее ощущение не оставляло его. Он и в лагере не мог
вернуть молодого, ясного и круглого чувства: свой среди своих, чужой среди
чужих.
Тут дело было не в том, что однажды английский офицер спросилего,не
мешало ли ему заниматься философской наукой то,чтовРоссиизапрещено
высказывать антимарксистские взгляды.
- Кому-нибудь, может быть, это и мешает. А мне, марксисту, не мешает, -
ответил Михаил Сидорович.
- Я задал этот вопрос, именно имея в виду, что выстарыймарксист,-
сказал англичанин. И хотя Мостовской поморщился отболезненногочувства,
вызванного этими словами, он сумел ответить англичанину.
Тут дело было не в том, чтотакиелюди,какОсипов,Гудзь,Ершов,
иногда тяготили его, хотя они были кровно близки ему. Беда была в том, что
многое в его собственной душе стало для него чужим.Случалось,вмирные
времена он, радуясь, встречался со старым другом, а в конце встречивидел
в нем чужого.
Но как поступить, когда чуждое сегодняшнему дню жило в нем самом,было
частью его самого... С собой ведь не порвешь, не перестанешь встречаться.
При разговорах с Иконниковым онраздражался,бывалгруб,насмешлив,
обзывал его тюрей, размазней, киселем, шляпой. Но, насмехаясь над ним,он
в то же время скучал, когда долго не видел его.
В этом было главное изменение между его тюремными годами в молодостии
нынешним временем.
В молодую пору в друзьях и единомышленниках все былоблизко,понятно.
Каждая мысль, каждый взгляд врага были чужды, дики.
А теперь вдруг он узнавал в мысляхчужогото,чтобылодорогоему
десятки лет назад, а чужое иногда непонятным образом проявлялось вмыслях
и словах друзей.
"Это, должно быть, оттого, что я слишком долго живу на свете", -думал
Мостовской.
5
Американский полковникжилвотдельномбоксеособогобарака.Ему
разрешали свободно выходить из барака ввечернеевремя,кормилиособым
обедом.