- Я же вижу - сейчас свалят нашего парня. А я еще два виража сделал, он
мне помахал: иди! Я был не парный, кидался вышибать "мессеров" у тех,кто
нуждался.
- Ох, и я же тогда привез пробоин, избили меня, как старую куропатку.
- Я двенадцать раз ходил на этого фрица,подзакоптил!Вижу-мотает
головой - верный куш есть! На расстоянии двадцати пяти метровпушкойего
сбил.
- Да, вообще надосказать-немецнелюбитбойнагоризонталях,
старается перейти на вертикальный.
- Вот это сказанул!
- А что?
- Да кто же этого не знает? Это уж в деревне девки знают: он отрывается
от резких виражей.
- Эх, "чаечек" надо было тогда получше прикрыть, там люди хорошие.
Потом стало тихо, и кто-то сказал:
- Уйдем завтра чуть свет, а Демидов останется тут один.
- Ну, ребята, кто куда, а я в сберкассу, - надо в деревню сходить.
- Прощальный визит - пошли!
Ночью все вокруг - река, поля, лес - было тактихоипрекрасно,что
казалось, в мире не можетбытьнивражды,ниизмены,ниголода,ни
старости, а одна лишь счастливая любовь. Облака наплывали на луну,иона
шла в сером дыму, и дым застилал землю. Мало ктоночевалвэтуночьв
блиндажах. На лесной опушке, у деревенских заборов мелькали белыеплатки,
слышался смех. В тишине вздрагивало дерево, испуганное ночным сновидением,
а иногда речная вода неразборчиво бормотала и вновь беззвучно скользила.
Пришел горький час для любви - час разлуки, чассудьбы,-одну,что
плачет, забудут на второй день, другихразлучитсмерть,кому-тосудьба
присудит верность, встречу.
Но вот пришло утро. Заревели моторы, плоскийсамолетныйветерприжал
охваченную смятением траву, и тысячи тысяч водяных капельзатрепеталина
солнце... Боевыесамолеты,одинзадругимвзбираясьнасинююгору,
поднимают в небопушкиипулеметы,кружат,ждуттоварищей,строятся
звеньями...
И то, что ночьюказалосьтакимнеобъятным,уходит,тонетвсинем
небе...
Видны серыекоробочки-дома,прямоугольникиогородов,онискользят,
уходят под крыло самолета... Уже невиднатропка,поросшаятравой,не
видна могила Демидова... Пошли!Ивотлесдрогнул,поползподкрыло
самолета.
- Здравствуй, Вера! - сказал Викторов.
39
В пять часов утра дневальные стали будить заключенных. Стоялаглубокая
ночь, бараки были освещены безжалостным светом, которым освещаются тюрьмы,
узловые железнодорожные станции, приемные покои в городских больницах.
Тысячи людей, харкая, кашляя, подтягивали ватные штаны, наворачивали на
ноги портянки, чесали бока, животы, шеи.
Когда спускавшиеся со вторых этажей деревянных нар задевалиногамипо
головам одевавшихся внизу, те не ругались, а молча отодвигали головылибо
отпихивали рукой толкавшие их ноги.
В ночном пробуждении массы людей, мельканиипортянок,движенииспин,
голов, махорочного дыма, в воспаленном,яркомэлектрическомсветебыла
пронзительная неестественность: сотни квадратных километров тайгизастыли
в морозной тишине, а лагерь был набит людьми, полон движения, дыма, света.
Всю первую половину ночи шел снег, и сугробызавалилидверибараков,
захлестнули дорогу, ведущую к шахтам...
Медленно завыли шахтные сирены, и, может быть, где-нибудь в тайге волки
подвывали их широкому и безрадостному голосу. На лагерном поле сипло лаяли
овчарки, слышался гул тракторов, расчищавшихдорогикшахтнымзданиям,
перекликались конвойные...
Сухой снег, освещенный прожекторами, блестел нежно и кротко. На широком
лагерномполеподбеспрерывныйлайсобакначаласьповерка.Голоса
конвойных звучали простуженно и раздраженно... Но вот широкий,взбухающий
от обилия живой поток поплыл в сторону шахтных копров. Скрипели ботинкии
валенки. Вытаращив свой одинокий глаз, пялилась караульная вышка...
А сирены все выли, дальние и близкие, - северныйсводныйоркестр.Он
звучал над морозной красноярской землей, над автономной республикойКоми,
над Магаданом, над Советской Гаванью, надснегамиколымскогокрая,над
чукотскойтундрой,надлагерямимурманскогосевераисеверного
Казахстана...
Под голоса сирен, под удары ломика по подвешенной к деревурельсешли
добытчики соликамского калия, ридеровской ибалхашскоймеди,колымского
никеля и свинца, кузнецкого и сахалинского угля,шлистроителижелезной
дороги, идущей поверх вечноймерзлотывдольберегаЛедовитогоокеана,
колымских бархатных трасс, рабочие лесоповала СибирииСеверногоУрала,
мурманского и архангельского края...
В этот снежный ночнойчасначиналсяденьнатаежныхлагпунктахи
командировках великой лагерной громады Дальстроя.
40
Ночью у зека Абарчука был приступ тоски. Нетойпривычнойиугрюмой
лагерной тоски,аобжигающей,какмалярия,заставляющейвскрикивать,
срываться с нар, ударять себя по вискам, по черепу кулаками.
Утром, когда заключенные поспешно и одновременно неохотно собирались на
работу, сосед Абарчука, газовыйдесятник,кавалерийскийкомбригвремен
гражданской войны, длинноногий Неумолимов спросил:
- Что это ты мотался так ночью? Баба снилась? Ржал даже.
- Тебе бы только баба, - ответил Абарчук.
- А я думал, ты воснеплачешь,-сказалвторойсоседпонарам,
придурокМонидзе,членпрезидиумаКоммунистическогоинтернационала
молодежи, - я тебя разбудить хотел.
А третий лагерный другАбарчука,фельдшерАбрашаРубин,ничегоне
заметил и сказал, когда они выходили в морозную тьму:
- Мне, знаешь,сегодняснилсяНиколайИвановичБухарин,будтоон
приехал к нам в Институт красной профессуры веселый, живой, иидетдикий
шум по поводу теории Енчмена.
Абарчук пришел на работу в инструментальный склад.Покаегопомощник
Бархатов, зарезавший когда-то с цельюграбежасемьюизшестичеловек,
растапливал печь кедровыми чурками - отходами от лесопильной рамы, Абарчук
перекладывал инструменты, лежавшие в ящиках.Емуказалось,чтоколючая
острота напильников и резцов, напитавшихсяобжигающимхолодом,передает
чувство, испытанное им ночью.