Покаегопомощник
Бархатов, зарезавший когда-то с цельюграбежасемьюизшестичеловек,
растапливал печь кедровыми чурками - отходами от лесопильной рамы, Абарчук
перекладывал инструменты, лежавшие в ящиках.Емуказалось,чтоколючая
острота напильников и резцов, напитавшихсяобжигающимхолодом,передает
чувство, испытанное им ночью.
День ничемнеотличалсяотпредыдущих.Бухгалтерприслалсутра
утвержденные техотделом заявкидальнихлагпунктов.Надобылоотобрать
материалы и инструменты, упаковать их в ящики, составитьсопроводительные
ведомости. Некоторые посылки были некомплектны, и требовалосьсоставление
особых актов.
Бархатов, как всегда, ничего не делал, и заставить его работатьнельзя
было. Он, приходя на склад, занимался лишь вопросами питания, и сегодня он
с утра варил в котелке суп из картофеля икапустныхлистьев.Наминуту
забежал к Бархатову профессорлатыниизХарьковскогофармацевтического
института - посыльный при первойчасти,идрожащимикраснымипальцами
высыпал на стол немного грязного пшена. Бархатов за какие-то делабралс
него калым.
Днем Абарчука вызвали в финчасть - в отчете несходилисьцифры.Зам.
нач. финчасти кричал на него, грозился написать рапорт начальнику. От этих
угроз Абарчуку стало тошно.Один,безпомощника,оннесправлялсяс
работой, а пожаловаться на Бархатова он не смел. Он устал, боялся потерять
работу кладовщика, попасть опять в шахту или на лесоповал. Он ужпоседел,
сил стало мало... Вот, наверное, и от этого охватилаеготоска-жизнь
ушла под сибирский лед.
Когда он вернулся изфинчасти,Бархатовспал,подложивподголову
валенки, видимо, принесенныеемукем-тоизуголовников;рядомсего
головой стоял пустой котелок, к щеке прилипло трофейное пшено.
Абарчукзнал,чтоБархатовиногдауноситсоскладаинструменты,
возможно, валенки появились в результате обменныхоперацийсоскладским
имуществом. А когдаАбарчукоднажды,недосчитавшисьтрехнапильников,
сказал: "Как не стыдно во время Отечественнойвойнывороватьдефицитный
металл", - Бархатов ему ответил: "Ты, вошь, молчи. А то знаешь!"
Абарчук не смел прямо будить Бархатова исталгреметь,перекладывать
ленточные пилы,кашлять,уронилнаполмолоток.Бархатовпроснулся,
спокойными, недовольными глазами следил за ним.
Потом он негромко сказал:
- Малый со вчерашнего эшелона рассказывал, - есть лагеря хужеОзерных.
Зека в кандалах, полчерепа побритые. Фамилий нет, одни номера понашитына
груди, на коленях, а на спине бубновый туз.
- Брехня, - сказал Абарчук.
Бархатов мечтательно сказал:
- Надо бы всех фашистовполитическихтудасобрать,атебя,падло,
первым, чтобы не будил меня.
- Простите, гражданин Бархатов, я нарушил ваш покой, - сказал Абарчук.
Он очень боялсяБархатова,ноиногданемогсправитьсясосвоим
раздражением.
В час смены на склад зашел черный от угольной пыли Неумолимов.
- Ну как соревнование? - спросил Абарчук. - Включается народ?
- Разворачиваем. Уголек-то на военные нужды идет, - этовсепонимают.
Плакаты сегодня из КВЧ принесли: поможем Родине ударным трудом.
Абарчук вздохнул, сказал:
- Знаешь, надо написать труд о лагерной тоске. Одна тоска давит, вторая
наваливается, третья душит, дышать не дает. А есть такаяособая,которая
не душит, не давит, не наваливается, а изнутри разрывает человека, вот как
разрывает глубинных чудовищ давление океана.
Неумолимов грустно улыбнулся, но зубы его не блеснули белизной,ониу
него были порченые, сливались по цвету с углем.
Бархатов подошел к ним, и Абарчук, оглянувшись, сказал:
- Всегда ты так бесшумно ходишь, я вздрагиваю даже: вдруг уж ты рядом.
Бархатов, человек без улыбки, озабоченно проговорил:
- Я схожу на продсклад, не возражаешь?
Он ушел, и Абарчук сказал своему другу:
- Вспомнил ночью сына от первой жены. Он, наверное, на фронт пошел.
Он наклонился к Неумолимову.
- Мне хочется, чтобы парень вырос хорошимкоммунистом.Явотдумал,
встречусь с ним, скажу ему: помни, судьба твоего отца-случай,мелочь.
Дело партии - святое дело! Высшая закономерность эпохи!
- Он твою фамилию имеет?
- Нет, - ответил Абарчук, - я считал, что из него вырастет мещанин.
Накануне вечером и ночью он думал о Людмиле, ему хотелось видеть ее. Он
искалобрывкимосковскихгазет,вдругпрочтет:"лейтенантАнатолий
Абарчук". И ему станет ясно, что сын захотел носить фамилию отца.
Впервые в жизни ему захотелось жалости к себе, ионпредставлял,как
подойдет к сыну, дыхание прервется, и он покажет рукой на горло: "Немогу
говорить".
Толя обнимет его, и он положит голову сыну нагрудьизаплачет,без
стыда, горько, горько. И они так будутдолгостоять,сынвышеегона
голову...
Сын постоянно думал об отце. Он разыскалтоварищейотца,узнал,как
отец участвовал в боях за революцию. Толя скажет: "Папа, папа,тысовсем
белый стал, какая утебяхудая,морщинистаяшея...Всеэтигодыты
боролся, ты вел великую, одинокую борьбу".
Во время следствия его кормили три дня соленым и не давали воды, били.
Он понял, что дело не в том, чтобы заставить его подписать показанияо
диверсиях и о шпионаже, и не в том, чтобы он оговорил людей. Главноебыло
в том, чтобы он усомнился в правоте дела, которому отдал жизнь. Когдашло
следствие, ему казалось, что он попал в рукибандитовистоитдобиться
встречи с начальником отдела - и бандит-следователь будет схвачен.
Но шло время, и он увидел, что дело не только в нескольких садистах.
Он узнал законы эшелона и законы арестантскогопароходноготрюма.Он
видел, как уголовные проигрывали в карты не только чужие вещи, но ичужую
жизнь. Он видел жалкий разврат, предательство. Он виделуголовнуюИндию,
истеричную, кровавую,мстительную,суеверную,невероятножестокую.Он
виделстрашныепобоищамежду"суками"-работающимии"ворами"-
ортодоксами, отказывающимися от работы.