Трюфелев добавил:
- Давай лучше сейчас тебя проведу. Отпросись у старосты, а то,знаешь,
в наших зека сознательности никакой - накроется в два счета, агитируй его,
когда наденет деревян-бушлат.
41
Санитар привел Абарчука в больничный коридор,пахнущийсвоимособым,
отличным от бараков, плохим запахом. Они прошли в полутьме мимо наваленных
деревянныхносилокисвязанныхвтюкистарыхватников,видимо,
дожидавшихся дезинфекции.
Магар лежал в изоляторе - каморке сбревенчатымистенами,гдепочти
вплотную одна к другой стояли двежелезныекровати.Визоляторобычно
клали либо больных инфекционнымизаболеваниями,либодоходяг-умирающих.
Тоненькие ножки кроватей казались проволочными, но онинебылипогнуты,
полнотелые люди никогда не лежали на этих кроватях.
- Не сюда, не сюда, правей, - раздался голоснастолькознакомый,что
Абарчуку показалось, - нету седины, нету неволи, а сновато,чемжили
ради чего счастлив был отдать жизнь.
Он, вглядываясь в лицо Магара, исступленно, медленно сказал:
- Здравствуй, здравствуй, здравствуй...
Магар, боясь не справиться с волнением, произнес нарочито буднично:
- Да садись, садись прямо против меня на койку.
И, видя взгляд, которым Абарчук поглядел на соседнюю койку, добавил:
- Ты его не потревожишь, его уж никто не потревожит.
Абарчук наклонился, чтобылучшевидетьлицотоварища,потомснова
оглянулся на прикрытого покойника:
- Давно он?
- Часа два назад умер, санитары его не тревожат пока, ждутврача,это
лучше, а то положат другого, живой говорить не даст.
- Это верно, - сказал Абарчук и не задал вопросы, страстно интересующие
его: "Ну как, ты с Бубновым проходил илиподелуСокольникова?Асрок
какой у тебя? ТыбылвоВладимирскомилиСуздальскомполитизоляторе?
Особое совещание или военная коллегия? Ты подписал на себя?"
Он оглянулся на прикрытое тело, спросил:
- А кто он, отчего умер?
- Умер от лагеря, раскулаченный. Звал какую-то Настю, все хотел уходить
куда-то...
Абарчук постепенно различил в полумраке лицо Магара.Оннеузналбы
его, какое уж там не изменился - умирающий старик!
Чувствуя спиной прикосновение твердой, согнутой в локте руки покойника,
ощущая на себе взгляд Магара, он подумал: "Тоже, наверно, считает: в жизни
б не узнал".
А Магар сказал:
- Я только сейчас понял, - он всебубнилчто-товроде:би...би...
би... би... а это он просил: "Пить, пить", кружка рядом, хоть бывыполнил
его последнюю волю.
- Видишь, мертвый тоже вмешивается.
- А это понятно, - сказал Магар, иАбарчукуслышалзнакомую,всегда
волновавшую его интонацию: так обычно Магар начинал серьезный разговор.-
Ведь говорим о нем, а разговор о себе.
- Нет, нет! - Абарчук, поймав горячую ладонь Магара, сжал ее, обнял его
за плечи, затрясся от беззвучного рыдания, задохнулся.
- Спасибо тебе, - бормотал он, - спасибо тебе, спасибо, товарищ, друг.
- Спасибо тебе, - бормотал он, - спасибо тебе, спасибо, товарищ, друг.
Они молчали, оба тяжело дыша. Их дыхание смешивалось в одно, и Абарчуку
казалось, что не только дыхание их слилось.
Магар заговорил первый.
- Слушай, - сказал он, - слушай, друг,ятебятаквпоследнийраз
называю.
- Брось ты, ты будешь жить! - сказал Абарчук.
Магар сел на постели.
- Как пытки не хочу, но долженсказать.Итыслушай,-сказалон
покойнику,-этотебякасается,твоейНасти.Этомойпоследний
революционный долг, и я его выполню! Ты, товарищ Абарчук,особаянатура.
Да и встретились мы когда-то в особое время, - мнекажется,нашелучшее
время. Вот я скажу тебе... Мы ошиблись. Наша ошибка вот к чемупривела-
видишь... мы с тобой должны просить прощения у него. Дай-ка мнезакурить.
Да какое уж там каяться. Сего не искупить никаким покаянием. Этояхотел
сказать тебе. Раз. Теперь - два. Мы не понимали свободы. Мы раздавилиее.
И Маркс не оценил ее: она основа, смысл, базис подбазисом.Безсвободы
нет пролетарской революции. Вот два, и слушай -три.Мыпроходимчерез
лагерь, тайгу, но веранашасильнейвсего.Несилаэто-слабость,
самосохранение. Там, за проволокой, самосохранение велитлюдямменяться,
иначе они погибнут, попадут влагерь,-икоммунистысоздаликумира,
погоны надели, мундиры, исповедуют национализм, на рабочийклассподняли
руку, надо будет, дойдут до черносотенства... А здесь, влагере,тотже
инстинкт им велит не меняться - если не хочешь покрыться деревян-бушлатом,
то не меняйся в лагерныедесятилетия,вэтомспасение...Двестороны
медной монетки...
- Перестань! - крикнул Абарчук и вскочил, поднес к лицуМагарасжатый
кулак. - Тебя сломали! Ты не вынес! То, что ты сказал, ложь, бред.
- Хорошо бы, но я не в бреду. Я ведь снова зову тебя! Как двадцатьлет
назад звал! Если мы не можем жить, как революционеры, -умрем,такжить
хуже.
- Хватит, довольно!
- Прости меня. Я понимаю. Япохожнастаруюгетеру,чтоплачето
потерянной добродетели. Но говорю тебе: помни! Дорогой мой, прости меня...
- Простить? Да лучше бы я, лучше бытывоттак,какэтотмертвец,
лежали, не дожив до часа встречи...
Стоя уже в дверях, Абарчук проговорил:
Я еще приду к тебе...Ятебевправлюмозги,теперьябудутвоим
учителем.
Утром санитар Трюфелев встретился Абарчуку на лагерном дворе, онтащил
на санках бидон с молоком, обвязанныйверевками.Страннобыло,чтоза
полярным кругом у человека потное лицо.
- Твоему дружку молочка не пить, - сказал он, - удавился сегодня ночью.
Приятно поразить человека новостью, и санитар с дружелюбнымторжеством
смотрел на Абарчука.
- Записку оставил? - спросил Абарчук и хлебнулледяноговоздуха.Ему
показалось, что Магар обязательно оставил записку, - то, вчерашнее,нашло
на него случайно.