Вдругнагоризонте
поднималась синяя бесшумная гора воды,онавсенарастала,стремительно
приближалась.Давидлежалнатепломпесочке,черно-синяягораводы
надвигалась на него. Это было страшней волка и красных собак.
Утром мама уходила на работу, он шел на чернуюлестницуивыливалв
банкуиз-подкрабовыхконсервовчашкумолока,обэтомзналахудая
побирушка-кошка с тонким, длинным хвостом, с бледным носом изаплаканными
глазами. Однажды соседка сказала, что на рассвете приезжали люди сящиком
и отвратительную кошку-нищенку, слава Богу, наконец увезли в институт.
- Куда я пойду, гдеэтотинститут?Ведьэтосовершеннонемыслимо,
забудь ты об этой несчастной кошке, -говориламамаисмотрелавего
умоляющие глаза. - Как ты будешь жить на свете? Нельзя быть таким ранимым.
Мать хотела его отдать в детский летний лагерь, он плакал,умолялее,
всплескивал в отчаянии руками и кричал:
- Обещаю тебе поехать к бабушке, только не в этот лагерь!
Когда мать везла его к бабушке на Украину, он в поезде почти ничегоне
ел, - ему казалось стыдно кушатькрутоеяйцоиливзятьиззасаленной
бумажки котлету.
У бабушки мама пожила сДавидомпятьднейисобраласьобратнона
работу. Он простился с ней без слез, только таксильнообнялрукамиза
шею, что мама сказала:
- Задушишь, глупенький. Здесь столько клубникидешевой,ачерездва
месяца я приеду за тобой.
Возле дома бабушки Розы была остановка автобуса, ходившего из города на
кожевенный завод. По-украински остановка называлась - зупынка.
Покойный дедушка был бундовцем, знаменитым человеком, он когда-то жил в
Париже. Бабушку за это уважали и часто выгоняли со службы.
Из открытых окон слышалось радио: "Увага, увага, говорыть Кыив..."
Днем улица была пустынна, она оживлялась, когда шли по ней студенткии
студенты кожевенного техникума, кричали друг другу через улицу: "Белла, ты
сдала? Яшка, приходи готовить марксизм!"
К вечеру возвращались домойрабочиекожзавода,продавцы,монтериз
городского радиоцентра Сорока. Бабушка работала в месткоме поликлиники.
Давид в отсутствие бабушки не скучал.
Возле дома, в старом, никому не принадлежавшемфруктовомсаду,среди
дряхлых, бесплодных яблонь, паслась пожилая коза, бродили меченные краской
куры, всплывали по травинкам немые муравьи. Шумно, уверенновелисебяв
саду горожане -вороны,воробьи,и,какробкиедеревенскиедивчины,
чувствовали себя залетевшие в сад полевые птицы, чьих имен Давид не знал.
Он услышал много новых слов:глечик...дикт...калюжа...ряженка...
ряска... пужало... лядаче... кошеня... В этих словах он узнавал отзвукии
отражения родной емурусскойречи.Онуслышалеврейскуюречьибыл
поражен, когда мама и бабушка заговорили при нем по-еврейски.Онникогда
не слышал, чтобы мать говорила на языке, непонятном ему.
Бабушка привела Давида в гостиксвоейплемяннице,толстойРевекке
Бухман.
В комнату, поразившую Давидаобилиемплетеныхбелыхзанавесок,
вошелглавныйбухгалтерГосбанкаЭдуардИсааковичБухман,одетыйв
гимнастерку и в сапоги.
- Хаим, - сказала Ревекка, - вот наш московский гость, сын Раи, - и тут
же прибавила: - Ну, поздоровайся с дядей Эдуардом.
Давид спросил главного бухгалтера:
- Дядя Эдуард, почему тетя Ревекка вас называет Хаим?
- О, вот это вопрос, - сказал Эдуард Исаакович. - Разве тынезнаешь,
что в Англии все Хаимы - Эдуарды?
Потомзаскребласькошка,икогда,наконец,ейудалоськогтями
распахнуть дверь, всеувиделипосредикомнатыдевочкусозабоченными
глазами, сидевшую на горшке.
В воскресенье Давид пошел с бабушкой на базар. По дороге шли старухив
черных платках и заспанные, угрюмые железнодорожные проводницы,надменные
жены районных руководителей с синими и красными сумками,шлидеревенские
женщины в сапогах-чоботах.
Еврейские нищие кричали сердитыми,грубымиголосами-казалось,им
подавали милостыню не из жалости, а отстраха.Апобулыжноймостовой
ехали колхозныегрузовики-полуторкисмешкамикартошкииотрубей,с
плетеными клетками, в которых сидели куры, вскрикивавшиенаухабах,как
старые, болезненные еврейки.
Больше всего привлекал и приводил в отчаяние, ужасал мясной ряд.Давид
увидел, как с подводыстаскивалителоубитоготеленкасполуоткрытым
бледным ртом, с курчавой белой шерсткой на шее, запачканной кровью.
Бабушка купилапестренькуюмолодуюкурицуипонеслаеезаноги,
связанные белой тряпочкой, и Давид шел рядом и хотел ладонью помочь курице
поднять повыше бессильную голову, и поражался, откудавбабушкевзялась
такая нечеловеческая жестокость.
Давид вспомнил непонятные ему мамины слова о том, что родня состороны
дедушки - интеллигентные люди, а вся родня со стороны бабушки -мещанеи
торгаши. Наверное, потому бабушка не жалела курицу.
Они зашли водворик,книмвышелстаричоквермолке,ибабушка
заговориласнимпо-еврейски.Старичоквзялкурицунаруки,стал
бормотать, курица доверчиво кудахтнула, потом старик сделалчто-тоочень
быстрое, незаметное, но, видимо, ужасное, швырнул курицу через плечо - она
вскрикнула и побежала, хлопая крыльями, и мальчик увидел, чтоунеенет
головы, - бежало одно безголовое куриное туловище,-старичокубилее.
Пробежав несколькошагов,туловищеупало,царапаясильными,молодыми
лапами землю, и перестало быть живым.
Ночью мальчику казалось, что в комнату проник сыройзапах,идущийот
убитых коров и их зарезанных детей.
Смерть, жившая в нарисованном лесу, где нарисованный волк подкрадывался
кнарисованномукозленку,ушлавэтотденьсостраницсказки.Он
почувствовал впервые, что и он смертей, не по-сказочному, не покнижкес
картинкой, а в самом деле, с невероятной очевидностью.
Он понял, что когда-нибудь умрет его мама.