это все было как-то не так… А вот в коттедже Деревянского все как в Средних веках просто. Земляной пол, очаг из круглых камней, тренога с котлом, стол, вырезанный из большого куска дерева, стул, вырезанный из куска дерева поменьше. Койка из деревянных брусьев с какими-то шкурами. Или с сухим лапником, что-то такое. Страшное. Даже не страшное, а… Чужое. Дремучее. Нечеловеческое.
Под потолком на цепях квадратные брусья. Зачем-то.
Впрочем, художник – он и не совсем человек, я уже говорил, так сразу и не поймешь, что ему надо. Может, эти брусья ему в самую радость. Хотя имелось и кое-что тонкое. Флейта. Пылающая матовым серебром, с механическим усилителем, похожая на старинное фантастическое оружие.
– Хорошо, хоть не баян, – я кивнул на инструмент. – Устал я как-то от баянистов в последнее время.
Аврора не услышала, брезгливо вытянула мизинец в направлении лежбища, промычала:
– Это… это как…
– Нары, – ответил я. – Это называется нары.
– Да… Как он тут жил…
– Счастливо. Крыша есть, стены есть, огонек горит, что еще человеку для счастья надо? Только верная боевая подруга!
Я ткнул Аврору в бок, но она не поняла шутки, слишком потрясена была.
– Непонятно… – Она оглядывала берлогу по второму разу. – Непонятно совсем, где картины…
Никаких картин по стенам не наблюдалось.
– У меня имеется несколько вариантов, – сказал я. – Во-первых, он мог свои работы уничтожить.
– Как?
– Ну, ты сама ведь знаешь как. В огонь. Сидит, рисует-рисует, потом вдруг бах – и творческий кризис! Коллапс даже. Он хватает все свои шедевры – и варит на них суп. Уху. Или харчо, допустим. Но не ест, а с утеса выплескивает, как Гоголь. Во-вторых, и наиболее вероятных, он просто так ничего и не нарисовал. То есть не написал. Сидел себе, смотрел на деревья, на гребни волн. И ничего не делал. Или ногти грыз на ногах, художники – они ведь все йоги. В-третьих, он мог сорваться отсюда заранее.
– Что?
– Заранее. Знаешь, какой у художников нюх?
Я понюхал воздух.
– Зверский у них нюх, – сказал я. – Чуют все. Вот ты знаешь, что все до одного художники, плывшие на «Титанике», спаслись?
– На чем плывшие? – не поняла Аврора.
– На «Титанике». Хотя не важно, это гордое имя тебе ничего не говорит… Так вот, все художники спаслись. Они заранее почувствовали, что корабль идет ко дну и дружно заняли места в шлюпках. Не сомневаюсь, что Деревягин…
– Деревянский, – поправила Аврора.
– Ну да, Деревянский. Не сомневаюсь, что он удрал. Одним из первых. Еще до того, как эти твари размотали Монмартр. Ну, или после. Может, он сам заразился…
– Да…
– Вот тебе и да. Что теперь?
– Теперь…
Аврора выглянула наружу.
– Теперь, кажется, дождь.
И ударил дождь.
Глава 8
Деревянский
Дождь по крыше. Крупный, капли, как клюква. Хорошо хоть крыша крепкая, из толстых досок, наверное, Деревянский их сам выстругивал из древесин местных пород. Хорошо держали удар. Капало только в одном месте, но я думаю, дыра там была проделана нарочно – потому что тоненькая струйка наполняла большую пластиковую бочку. Этакий самодельный водопровод, умно придумано, ничего не скажешь – дождик льет и сам запасы воды пополняет.
Спать от этой капели здорово хотелось. И от тепла – в очаге удалось развести огонь, и приятный жар распространился по коттеджу «Астра». Я лежал возле очага, курил мысленную трубку, вызывающе сушил носки и в очередной раз размышлял о превратностях судьбы любого великого человека. Вообще-то мне хотелось поразмышлять на свою излюбленную тему – о своем Предназначенье и своей роли в судьбах земной цивилизации, однако опасался уснуть и выдать свои тайны Авроре.
Аврора глядела на дымящиеся носки с неодобрением, сама же зачем-то – есть, что ли, будет? – пекла над жаром некрупную луковицу, насаженную на длинный прут. Периодически бросала на меня быстрые взгляды, ожидала, когда я отключусь. Чтобы этого не произошло, я решил немного поругаться.
– Вот ты, Аврора, выдернула прут из корзины, а это называется вандализмом, – сказал я.
– С чего это?
– Эта корзина – совсем не корзина. Это же объект искусства! Артефакт. Можно сказать, произведение! Художник Деревянский плел эту корзину в диких муках творчества! Он не спал ночей! Питался луком – сначала печеным, а потом, по мере вхождения в творческий экстаз, и сырым! Он вкладывал в эту корзину душу! Может, это лучшая его работа! Может, в переплетениях этих лоз зашифрованы тайные культурные коды! А ты на ней лук печешь. Ай-ай-ай!
Аврора с интересом поглядела на прут.
– Не, – сказала она после минутного раздумья. – Корзина как корзина. В такой… картошку хранят.
– Про Пиросмани тоже так говорили – «вывеска как вывеска»! А теперь говорят не вывеска, теперь говорят классика! Теперь говорят – шедевр.
Аврора поглядела на прут уже с сомнением.
– Я думаю, тебе надо немного поменять фамилию. – Я придвинул ноги к огню и изящно пошевелил пальцами. – К фамилии Сон я бы присовокупил Герострат. Аврора Сон-Герострат – это звучит. Исторически так, антично. Девушкам идет все античное. Кстати, в тебе есть дух античности, я давно хотел сказать. У тебя античный череп. У тебя античные руки. У тебя античный подход к делу – ты всегда появляешься в самый последний момент. Так делали только греческие боги…
– Знаешь, Аут, – не повелась Кошмариха, – я с тобой пиратствую совсем немного, а между тем мне уже хочется кинуть тебя в ров с крокодилами. Или со львами… Голодными.
– Старо, – вздохнул я. – Отдает Средневековьем… Львы, крокодилы, подъемные мосты. Скукотища, Аврора, скукотища…
Я зевнул, почесал пятку. Давно я не был под дождем вот так, подумал я. В избушке, на далекой заброшенной планете, у очага. Кажется, раньше это называлось романтикой.
– Я бы с тобой по-другому поступил, – улыбнулся я. – Я бы тебе сделал инъекцию Эластика-В. А потом…
Я мечтательно закрыл глаза.
Эластик-В – вытяжка из спор плесени, обитающей в пещерах планеты Гу. При введении эластика все твердые ткани организма, включая зубную эмаль, становятся мягкими, человека после этого можно слить хоть в бутылку. Эластик-В открыли недавно и собираются использовать в двигательных системах третьего уровня, предназначенных для прохождения сквозь чудовищные пустоты между галактиками. В твердом состоянии эти пространства пока непреодолимы, в жидком же через пару лет собираются попробовать.
– А потом бы я сделал из тебя линолеум, – закончил я. – И постелил бы в фойе дискуссионного клуба «Чугунный Батискаф». Но это по субботам там клуб, а обычно там танцы. Хастл, так сказать. Ты знаешь, что это такое?
Аврора промолчала.
– Там есть такой тоже, с двойной фамилией, Урбанайтес-Петрищенко. Он здорово пляшет. Вот ты представь – ты лежишь, размазанная на девяносто пять квадратных метров, а поверху Урбанайтес-Петрищенко скачет.
– А я тебя…
Аврора замолчала. Куда ей со мной соревноваться? Куда ей до меня в культуре речи, в риторике? Не достать.
– Знаешь, Жуткин, как-нибудь я тебя не спасу. Ты провалишься в дыру, или тебя будет поедать голодный варан, а
я не приду на помощь…
– Голодный варан – это интересно. Однако, я бы предпочел…
И тут в дверь постучали.
Вернее, не в дверь, в ворота в эти. Но постучали. Так вполне по-человечески – тук-тук-тук.
Мы переглянулись. Аврора выронила лук, он тут же вспыхнул и завонял. Я подхватил топор, Аврора подхватила «плаксу». Приготовились к обороне.
Постучали еще, и Аврора спросила, на мой взгляд, совершенно не месту:
– Кто там?
Вместо ответа опять постучали. И Аврора спросила снова:
– Кто там?
– Это я, Нестор Деревянский.
Голос был тихий такой, усталый, измученный. Жалкий. Так, наверное, мяукал бы котенок, забытый хозяйкой под дождем. Не успел я и рта раскрыть, как Аврора кинулась к воротам и распахнула их, балда.
Так, пожалуй, чересчур гостеприимно, балда.
В избушку ворвалась непогода. Дождь, ветер, художник Деревянский Нестор. Я его раньше не видел, но вполне узнал, все художники одинаковые, как страусы. Тощий, с безумным глазом, с длинными, ниже плеч, волосами. В клетчатой зеленой фуфайке, в сандалиях, тубуса с картинами под мышкой не наблюдалось. Очень похож на того, нашего, который часы развешивал.
Ворвавшийся Нестор немедленно направился к очагу и почти запрыгнул в огонь. А Аврора прошептала:
– Здравствуйте.
Художник на это жалкое приветствие никак не отреагировал, грелся. Я закрыл ворота, заложил их брусом и вернулся к огню. Так мы и сидели: я с одной стороны, Аврора с другой, прерафаэлит Деревянский посередине. Молча.
Мне хотелось спросить его про его живопись – ну, куда он ее запрятал. Но это было как-то неудобно – человек, видимо, попал в передрягу, хочет отдышаться, а я его тут про всякую муру спрашивать буду.
Отогреется – сам расскажет.
Отогревался он еще долго. И дрожал. Трясся, как вибростенд. Где-то через полчаса все-таки пришел в себя и представился уже по-человечески:
– Нестор Деревянский, художник.
Привстал, пожал нам руки. Церемонно так, сразу видно, что живописец, а не жуков коллекционирует.
– Очень приятно, – тут же сказал я. – Это…
Я кивнул на Аврору.
– Это Анжелика Пападокис.
Аврора было принялась протестующее открывать рот, но я подмигнул ей так яростно, что она подтвердила, заикнувшись:
– Анже… лика.
– Она паразитолог, – добавил я.
– О! – восхитился Деревянский. – Такая юная – и такой ответственный выбор!
– Каждому свое, – пояснил я. – Все в зависимости от внутренних устремлений. Вы вот картины рисуете, Анжелика аскарид в микроскоп изучает. Она вообще королева описторхоза.
– Как интересно, – сказал Деревянский. – А вы, юноша? Вы тоже паразитолог?
– Нет, ну что вы. Я…
– Ассенизатор, – вставила Аврора. – Молодой, но очень способный. Мы работаем в смежных областях. А зовут его Аут Околесин.
– О! – снова восхитился Деревянский. – Известная фамилия! Перформер Околесин не ваш родственник?
– Нет, – быстренько ответил я. – Не родственник.
Не приведи бог таких родственничков, неизвестно еще, чем этот перформер занимается, они еще хуже художников.
– Жаль. Большой талант. А вы, ребята, что тут делаете?
– А мы тут… – начала было Аврора, но я послал в ее сторону свирепый энергетический импульс.
Рассказывать про МоБ было нельзя. Тут все просто – если мы знаем про бешенство, то что мы делаем здесь? Аврора тоже это поняла.
– От дождя прячемся, – сказала она. – Мы путешествовали…
– Изучали паразитов? – улыбнулся Деревянский.
– Нет, мы на каникулах, – сказал я. – Мы просто путешествовали, наслаждались природой, родители нас отпустили. Знаете, у нас был маршрут…
– А вы ничего необычного не заметили? – с подозрением спросил художник.
– Нет… – Аврора изобразила растерянность. – Ничего… Мы уже две недели в дельте, плыли на лодке…
– А потом на воздушном шаре, – перебил я. – Вчера упали. Разгерметизация. Пришлось с парашютами прыгать. А тут как раз ваш Монмартр…
– И эта избушка. Вы тут живете?
Деревянский не ответил. Оглядел жилище. Будто впервые его видел.
Я вдруг подумал, что сейчас он скажет, что совсем здесь не живет, а тоже заглянул по случаю. Лука сырого погрызть, погреть старые творческие кости.
Но Деревянский не соврал:
– Здесь. Сам построил.
И он с сомнением поглядел на собственные руки.
– Да, – Аврора выковыряла из золы обугленную луковицу, – мы упали с воздушного шара. С парашютами как прыгнем, а тут ваш домик очень кстати. Сидим греемся теперь.
Ловко мы врали. Складно и синхронно, даже не сговариваясь.
– А вы художник ведь? – продолжала Аврора. – Я вас видела, вы знаменитый.
– Да… – сказал Деревянский как-то растеряно. – Знаменитый…
– А вы где были? – спросила Аврора. – На пленэре?
– Где?
– На пленэре? Ну, пейзажи там всякие, уединение разное?
– Да-да, – подтвердил Деревянский, – уединение… Это верно…
Он как-то поежился. Встал, опять огляделся. Сел. Что-то нервничал художник Деревянский. Хотя это нормально, я бы тоже нервничал. Я и так нервничаю, после этого поселка любой вменяемый человек занервничает.
– Я был на лодке… – Деревянский указал пальцем в стену. – Плыл… Знаете, тут удивительные рассветы, таких нет нигде… Я три дня наблюдал. Этюды делал. А потом тучи начали собираться… и я решил вернуться…
Он взялся за голову. Пощупал.
– Наверное, на камень… – сказал Деревянский. – Налетел… Потом ничего не помню, очнулся на берегу. Дождь льет, грязь хлещет, голова тоже… Еле досюда добрался, а дверь закрыта. А тут вы…
– Как все удачно получилось, – Аврора улыбнулась. – Просто чудо какое-то…
– Ну да, чудо, – Деревянский тоже улыбнулся. – Вернуться домой в бурю и встретить Анжелику…
Аврора засмущалась.
– А вы знаете, Анжелика, вы очень красивая девушка, – выдал вдруг художник. – У вас классическая внешность.
Он прищурился и дистанционно измерил Аврору пальцем, прямо как какой-нибудь Клод Моне, а та смутилась еще пуще, бестолковая, покрылась пятнами, но это уже, наверное, не от смущения, а от приязни. Каждой стрекозе приятно, что ее лучший художник современности изобразить собирается, будет потом всем рассказывать.
– Вы похожи на Афродиту, – изрек Деревянский. – Восставшую из пены чудесной! И эта прическа! Это так современно! У вас форма головы, как у Венеры Милосской! Если бы не погоды, я бы вас прямо сейчас стал писать…
– Ну что вы… – Аврора даже захрипела. – Может быть, потом…
Я подоспел на помощь.
– Действительно, потом. Погода не соответствует высокой антропометрии нашей Анжелики. У нее голова действительно, как из мрамора. Такая круглая, такая крепкая. Вот выйдет солнышко – и вы ее сразу нарисуете. Можно даже, чтобы из пены выходила, я не против. Но, судя по погоде, из пены ей еще не скоро придется выйти. К тому же у вас тут полно всяких…
Я хотел сказать, что тут полно всяких гигантских крокодилов и свирепейших бегемотов, и вообще неизвестно какой враждебной фауны… но промолчал почему-то. Про бегемотов. Про другое спросил:
– А где ваши картины, кстати?
Деревянский вздохнул. И мне сразу кисло стало. Потому что понял я, что картин нам не видать. Как Авроре своего затылка.
– Увы, – подтвердил мои опасения Деревянский. – Они утеряны. Я хранил полотна в особом термоконтейнере, но в этой буре…
Деревянский кивнул на бочку с водой.
– Утеряны. Увы. Увы.
– Как жалко, – чуть ли не всхлипнула Аврора. – Наверное, это было чудо…
– Чудо… – мечтательно сказал Деревянский. – Это вы чудо, Анжелика. Не знал даже, что в наши времена такое встречается…
– Да уж, – буркнул я, – чудо, просто мама дорогая…
Еще чуть – и Аврора забросит все наше