Волхв - Фаулз Джон Роберт 12 стр.


Блокнот. - Я вытащил его. - Там, в конце.

Две последние странички были исписаны ее детским почерком.

- Когда ты это писала?

- Читай.

Не хочу больше жить. Давно не хочу. Мне хорошо только тут, на курсах, где я

думаю о деле, или когда читаю, или в кино. Или в постели. Хорошо, только когда я

забываю о себе. Когда есть лишь глаза, или уши, или кожа. За два-три последних

года не помню ни одной счастливой минуты. С тех пор, как сделала аборт. Помню

только, как иногда заставляла себя быть счастливой: посмотришь в зеркало, и

кажется, что счастлива.

Две заключительные фразы жирно зачеркнуты. Я заглянул в ее серые глаза.

- Ты все выдумываешь.

- Я написала это сегодня, за кофе. Убила бы себя прямо в буфете, без

лишнего шума, если б нашла чем.

- Истерика какая-то.

- А я и есть истеричка! - Почти крик.

- И симулянтка. Специально писала, чтоб я прочел.

Долгая пауза. Она зажмурилась.

- Только прочел?

[46]

И снова расплакалась, уже п моих объятиях. Я попытался се успокоить. Обещал

отложить поездку, отказаться от места - и наконец она сделала вид, что приняла

эти потоки вранья за чистую монету.

Утром я уговорил ее позвонить на курсы и сказаться больной; весь день мы

провели за городом.

Назавтра - до отъезда оставалось три дня - пришла открытка с

нортамберлендским штемпелем. Митфорд, человек, работавший на Фраксосс, сообщал,

что вот-вот будет в Лондоне и мы сможем встретиться.

В среду я позвонил ему в офицерский клуб и пригласил выпить. Оказалось, он

на два-три года старше, загорелый, с выпуклыми голубыми глазами на узком лице.

То и дело поглаживал темные подполковничьи усики, одет был в темно-синий пиджак

с военным галстуком. От него за версту разило солдафоном; между нами сразу

завязалась партизанская война самолюбий. Он десантировался в оккупированную

немцами Грецию и всех знаменитых кондотьеров тех лет называл запросто, по

именам: Ксан, Падди. Соответствовать триединому стандарту истинного филэллина

(джентльмен, исследователь, головорез) ему мешали ненатуральный выговор и

шаткий, косноязычный жаргон приготовишки в стиле виконта Монтгомери. Догматизм,

нетерпимость. Весь мир расчерчен окопами. Захмелев, я полез на рожон: заявил,

что в войсках два года жил только страстным предвкушением дембеля. Глупее не

придумаешь. Я хотел получить от него информацию, а вызвал неприязнь; в конце

концов я признался, что мой отец был офицером регулярной армии, и спросил об

острове.

Кивком он указал на застекленную стойку с закусками.

- Вот это остров. - И, тыча сигаретой: - Его местные называют... -

Греческое слово. - То бишь пирог. На вид - один к одному, понял, старик?

Водораздел. По одну сторону, вот тут, школа и деревня. Больше ни на северной

стороне, ни на другой, южной, ничего нет. Вот такой расклад.

- А школа?

[47]

- Лучшая в стране, без балды.

- Дисциплина?

Он вскинул руку жестом каратиста.

- Работа тяжелая?

- Средней паршивости. - Глядя в зеркало за стойкой, он подкрутил усы и

пробормотал названия двух или трех учебников.

Я спросил, куда пойти вечером.

- Некуда. Остров красивый, гуляй, если нравится. Птички, пчелки, жу-жу.

- А деревня?

Он мрачно усмехнулся:

- Ты что, старик, решил, что в Греции деревни такие же, как у нас? Общество

- полный ноль. Учительские жены. Полдюжины чиновников. Наездом - поп с попадьей.

- Вскинул подбородок, словно воротничок слишком жал. Нервный жест,

скрывающий минутное колебание. - Несколько вилл. Но они десять месяцев в году

заколочены.

- Да, умеешь ты утешить.

- Дыра. Что уж тут, дыра жуткая. Да и хозяева вилл тоже серятина. Кроме

одного, но с ним ты вряд ли увидишься.

- Почему?

- Если честно, мы с ним поцапались, я ведь что думаю, то и режу в лицо.

- Да из-за чего?

- Мерзавец сотрудничал с немцами. Отсюда и поехало.

- Он выдохнул клуб дыма. - Так что придется тебе общаться с препсоставом.

- По-английски-то они говорят?

- В основном по-французски. Есть еще грек, второй учитель английского. Тот

еще раздолбай. Я раз не выдержал, засветил ему.

- Я вижу, ты там времени не терял.

Он рассмеялся:

- Не целоваться же с ними. - Почувствовал, что вышел из роли. - Крестьяне,

особенно критские - соль земли. Парни что надо. Уж поверь мне. Точно говорю.

[48]

Я спросил, почему он уехал.

- Если честно, книгу пишу. Воспоминания о войне, все такое. Издательские

дела.

Было в нем что-то жалкое; одно дело - рыскать вдоль линии фронта подобно

пакостному бойскауту, взрывать мосты и щеголять в живописно простреленном

мундире; другое - мыкаться в пресном, благополучном мире, чувствуя себя

ихтиозавром, выброшенным на берег.

- Без Англии начнешь загибаться, - частил он. - Тем более, ты греческого не

знаешь. Запьешь. Все пьют. Поголовно. - И заговорил о рецине и арецинато, раки и

узо, а там и о женщинах. - К афинским девушкам не суйся, если не хочешь

заработать сифак.

- А на острове?

- Глухо, старик. Таких уродок во всем Эгейском море не сыщешь. И потом -

сельская честь. До самой смерти будешь на аптеку работать. Так что не советую. Я

еще до острова обжегся. - Он усмехнулся с видом тертого калача.

Я довез его до дверей клуба. Промозглый день клонился к вечеру, прохожие,

машины, все вокруг приобретало тускло-серый оттенок. Я спросил, почему он ушел

из армии.

- Слишком уж там все закостенело, старина. В мирное время это особенно

чувствуется.

Я подумал, что на самом деле, похоже, его комиссовали вчистую; за

казарменными замашками в нем сквозило беспокойство припадочного.

Мы прибыли.

- Как по-твоему, я справлюсь?

Он с сомнением оглядел меня.

- Держи их в черном теле. Иначе каюк. Не поддавайся. Тот, кто был там до

меня, сломался. Я его не застал, но, видно, у него крыша поехала. Не смог

совладать с учениками.

Он вылез из машины.

- Ну, ни пуха, старик. - Ухмылка. - И знаешь? - Он вцепился в дверцу. - Не

ходи в зал ожидания.

Назад Дальше