- Ухмылка. - И знаешь? - Он вцепился в дверцу. - Не
ходи в зал ожидания.
И захлопнул дверцу, так ловко, словно заранее подготовился. Я быстро открыл
ее и, высунувшись, крикнул ему вслед:
[49]
- Куда-куда?
Он обернулся, но не ответил, только махнул рукой. Толпа на Трафальгар-сквер
поглотила его. Эта улыбка не шла у меня из головы. Она маскировала брешь, то,
что он оставил при себе, финальную фразу, загадку. Зал ожидания, зал ожидания,
зал ожидания; я повторял это снова и снова, пока не наступила ночь.
6
Я заехал за Алисон, и мы отправились в гараж, хозяин которого подрядился
продать мою машину. Я-то собирался подарить машину ей, но она отказалась.
- Она будет напоминать мне о тебе.
- Тем лучше.
- Не хочу все время тебя помнить. И видеть никого на твоем сиденье не хочу.
- Может, хоть деньги заберешь? Много за нее не дадут.
- Чаевые?
- Чушь.
- Мне ничего не надо.
Но я-то знал, что она мечтает о мотороллере. Оставлю чек с надписью "На
мотороллер", она должна его взять.
Последний вечер прошел на удивление спокойно; словно я уже уехал, и
разговариваем не мы, а наши тени. Мы обсудили, что будем делать завтра. Она не
хотела меня провожать (я уезжал поездом, с вокзала Виктория); позавтракаем как
обычно, она пойдет на работу, так чище и проще всего. Поговорили о будущем. Как
только получится, она полетит в Афины. Если не выйдет, Рождество я справлю в
Англии. Можно встретиться где-нибудь на полдороге - в Риме, в Швейцарии.
- В Алис-Спрингс, - сказала она.
Ночью мы не могли уснуть, и каждый знал, что другой не спит, а заговорить
боялся. Она нашла мою руку. Мы лежали молча. Потом она сказала:
- Я буду ждать тебя. Не веришь? - Я молчал. - Мне
[50]
кажется, я дождусь. Честное слово.
- Знаю.
- Ты всегда говоришь "Знаю". Вместо того чтоб ответить как следует.
- Знаю. - Она ущипнула меня. - Предположим, я скажу: да, жди, дай мне год
на размышление. И ты будешь ждать, ждать.
- Подумаешь!
- Но это просто дико. Это все равно что обручиться, не решив, женишься ты
или нет. А потом выяснится, что нет. Мы не должны давать обязательств. У нас нет
выбора.
- Не злись. Пожалуйста, не злись.
- Посмотрим, что будет дальше.
Тишина.
- Я просто подумала, как вернусь сюда завтра вечером.
- Я буду писать. Каждый день.
- Как хорошо.
- Это же вроде теста. Сильно ли мы будем скучать.
- Я знаю, что это такое, когда уезжают. Неделю умираешь, неделю просто
больно, потом начинаешь забывать, а потом кажется, что ничего и не было, что
было не с тобой, и вот ты плюешь на все. И говоришь себе: динго, это жизнь, так
уж она устроена. Так уж устроена эта глупая жизнь. Как будто не потеряла что-то
навсегда.
- Я не забуду тебя. Никогда не забуду.
- Забудешь. И я тебя тоже.
- Мы выдержим. Как бы печально все ни обернулось.
После долгого молчания она сказала:
- Да ты и знать не знаешь, что такое печаль.
Мы проспали. Я специально поставил будильник так, чтобы времени осталось в
обрез - некогда будет рыдать, Алисон на ходу завтракала. Мы говорили обо всякой
ерунде: теперь надо брать у молочника только одну бутылку, куда пропал мой
читательский билет. Наконец она допила кофе, и мы оказались у двери. Я смотрел
ей в лицо, словно еще не поздно, словно все - лишь дурной сон; серые глаза,
пухлые щечки. Навернулись слезы, она открыла рот, чтобы что-то
[51]
сказать. Не сказала, подалась ко мне, отчаянно, неловко, поцеловала так быстро,
что я почти не ощутил ее губ; и была такова. Верблюжье пальто исчезло за
поворотом лестницы. Не оглянулась. Я подошел к окну: она в спешке пересекала
улицу, светлое пальто, соломенные волосы под цвет пальто, рука ныряет в сумочку,
платок - к носу; не оглянулась, ни разу. Бросилась бежать. Я отворил окно,
высунулся и смотрел, пока она не свернула на Марилебон-роуд. И даже там, на
самом углу, нет, не оглянулась.
Я отошел от окна, вымыл посуду, застелил постель; потом сел к столу,
выписал чек на пятьдесят фунтов и написал записку.
Милая Алисон, поверь, если кто-нибудь вообще, то именно ты; мне было
тяжелее, чем казалось со стороны - ведь не психи же мы с тобой. Прошу тебя, носи
сережки. Прошу тебя, возьми эти деньги, купи мотороллер и навести наши места - и
вообще делай с ними что хочешь. Прошу тебя, держи себя в руках.
Господи, если 6 я был достоин того, чтоб меня ждали...
Николас.
Это должно было выглядеть экспромтом, хотя я взвешивал каждое слово
несколько дней. Я положил записку и чек в конверт и пристроил его на камине
рядом с гагатовыми сережками в футляре - как-то мы увидели их на витрине
закрытой антикварной лавки. Потом побрился и вышел, чтобы поймать такси.
Когда машина свернула с нашей улицы, я остро ощутил, что спасся; и,
пожалуй, столь же острым было мерзкое сознание, что она любила сильнее, чем я, а
значит, в каком-то невыразимом смысле я выиграл. Итак, предвкушая незнаемое,
вновь становясь на крыло, я насладился сердечной победой. Терпкое чувство; но
мне нравилось терпкое. Я ехал на вокзал, как голодный идет обедать, пропустив
пару фужеров мансанильи. Замурлыкал песенку - не мужественная попытка скрыть
свое горе, а непристойная, откровенная жажда отпраздновать освобождение.
[52]
7
Через четыре дня я стоял на горе Гимет, над мегаполисом Афины-Пирей, над
городами и предместьями, над домами, рассыпавшимися по равнине Аттики, словно
мириады игральных костей. К югу простиралось ярко-синее предосеннее море,
острова цвета светлой пемзы, а дальше, на горизонте, в роскошной оправе земли и
воды, вырисовывались горы Пелопоннеса. Безмятежность, великолепие,
царственность; слова затертые, но остальные тут не годились. Видимость была миль
восемьдесят, бескрайний, величавый пейзаж просматривался четко, контрастно, как
тысячи лет назад.
Я чувствовал себя космонавтом, стоящим по колено в марсианском тимьяне под
небом, не знающим ни облаков, ни пыли.