Бледные руки лондонца. Даже они теперь
казались иными, чужими до тошноты, давным-давно ненужными.
В потоке средиземноморского света мир был невыносимо прекрасен, но и
враждебен. Он не очищал, а разъедал. Так на допросе направляют в лицо прожектор,
и уже виднеется пыточный стол в соседней комнате, и уже понимаешь: прежнее твое
"я" сейчас сотрут в порошок. Была в этом жуть любви, ее духовная нагота; ибо я
влюбился в Грецию мгновенно, прочно и навсегда. Но было и противоположное, почти
паническое чувство бессилия, унижения, словно эта страна оказалась и
прелестницей, чьим чарам невозможно противиться, и высокородной гордячкой, на
которую только и остается что смотреть снизу вверх.
В книгах об этом недобром, цирцеином свойстве, отличающем Грецию от других
стран, не пишут. В Англии между человеком и тем, что осталось от природной среды
с ее мягким северным светом, связь выморочная, деловая, рутинная; в Греции свет
и ландшафт так прекрасны, навязчивы, сочны, своевольны, что, не желая того,
относишься к ним пристрастно - с ненавистью ли, с любовью. Чтобы понять это, мне
потребовались месяцы, чтобы принять - годы.
Помню себя в тот же день у окна номера, куда меня поселил усталый молодой
человек, представитель Британского совета. Я только что написал письмо Алисон,
но уже
[53]
мнилось, что она далеко - не во времени или пространстве, а в ином измерении, у
которого нет имени. Может - в реальности? Внизу, на площади Конституции (главное
место встреч афинян), толпились гуляющие - белые рубашки, темные очки, голые
загорелые руки. Над столиками открытых кафе витал шелестящий говор. Стояла жара,
как у нас в июле, на небе все так же ни облачка. На востоке виднелся Гимет, где
я был утром; закатные лучи окрасили его склон в чистый, нежно-лиловый цвет
цикламена. Напротив за россыпью крыш вставал темный, сплошной силуэт Акрополя -
именно такой, каким его ожидаешь увидеть, и потому как бы ненастоящий.
Благословенная, долгожданная неизвестность; счастливое, освежающее одиночество
Алисы в Стране чудес.
От Афин до Фраксоса - восемь восхитительных часов на пароходике к югу;
остров лежит милях в шести от побережья Пелопоннеса, в окрестностях себе под
стать: с севера и запада его могучей дугой обнимают горы; вдали на востоке
изящная ломаная линия архипелага; на юге нежно-синяя пустыня Эгейского моря,
простершаяся до самого Крита. Фраксос прекрасен. Другие эпитеты к нему не
подходят; его нельзя назвать просто красивым, живописным, чарующим - он
прекрасен, явно и бесхитростно. У меня перехватило дух, когда я впервые увидел,
как он плывет в лучах Венеры, словно властительный черный кит, по вечерним
аметистовым волнам, и до сих пор у меня перехватывает дух, если я закрываю глаза
и вспоминаю о нем. Даже в Эгейском море редкий остров сравнится с ним, ибо холмы
его поросли соснами, средиземноморскими соснами, чья кора светла, как оперение
вьюрка. Девять десятых поверхности не заселены и не возделаны: лишь сосны,
заливчики, тишина, море. С северо-западного края у двойной бухточки притулился
элегантный выводок беленых построек.
Но, подплывая, видишь и два ляпа. Первый - это дебелая гостиница в
греческо-эдвардианском стиле, над тем языком бухты, что побольше, столь же
уместная на Фраксосе, как такси - в дорическом храме. Второй, не менее резко
выбиваясь из пейзажа, стоит меж крайних домишек деревни,
[54]
как великан среди карликов: пугающе длинное здание в несколько этажей,
напоминающее (несмотря на фасад, отделанный в коринфском духе) фабрику -
сходство не только внешнее, в этом мне пришлось убедиться.
Не считая школы лорда Байрона, гостиницы "Филадельфия" и деревни, остров,
все тридцать квадратных миль, был девственно чист. Несколько серебряных
масличных садов, заплатки террасного земледелия на крутом северном склоне;
остальное - первозданный сосняк. Достопримечательности отсутствуют. Древние
греки не жаловали воду из резервуаров.
Из-за нехватки пресных источников на острове нет диких животных и почти нет
птиц. Удаляясь от деревни, ты попадал в царство тишины. Редко когда встречался в
холмах зимний пастух (летом пастбища скудели) со стадом бронзовобрюхих коз, или
сгорбленная крестьянка со связкой хвороста, или сборщик смолы. Таким мир был до
появления техники, а может - и до человека, и каждое мелкое событие - пролетел
сорокопут, попалась незнакомая тропинка, завиднелся в морской дали каик(1) -
приобретало несоразмерную значимость, оттененное, выделенное, одушевленное
одиночеством. Нигде больше нет такого блаженного, чисто южного одиночества.
Страх был чужд острову. Если его кто-то заколдовал, то нимфы, а не чудовища.
Прогулками я спасался от школы лорда Байрона с ее душной атмосферой. Прежде
всего, в самом этом занятии - преподавать в пансионе с программой, составленной
по образцу Итона и Харроу, чуть севернее места, где Клитемнестра убила
Агамемнона, - было нечто неистребимо абсурдное. Правда, профессиональный уровень
учителей, заложников страны, в которой всего два университета, Митфорд явно
недооценил, а ученики сами по себе ничем не отличались от своих сверстников в
любой точке земного шара. Но к моему предмету они подходили слишком утилитарно.
Интересовала их не литература, а техника. Пытаешься читать им поэта, именем
которого названа школа - зевают; объясня-
----------------------------------------
(1) Так о Средиземноморье называют парусные суда небольшого размера.
[55]
ешь, как называются по-английски детали автомобиля - приходится за уши
вытаскивать их из класса после звонка; то и дело они подсовывали мне
американские руководства, пестрящие терминами, в которых я находил столько же
истинно греческого, сколько в детских физиономиях, жаждущих, чтобы я пересказал
им текст своими словами.
И ребята, и учителя тяготились жизнью на острове. Он был для них чем-то
вроде исправительного поселения, куда они угодили по доверчивости и где надо
работать, работать, работать. Я-то ждал, что нравы тут будут гораздо мягче, чем
в английских школах; оказалось - наоборот. Самое смешное, - считалось, что
именно эта неукоснительная дисциплина, кротовья неспособность оглянуться вокруг
и делает школу типично английской. Может, грекам, пресыщенным самыми красивыми в
мире пейзажами, и полезно посидеть в подобном муравейнике; я же просто не знал,
куда деваться.
Один или два преподавателя говорили по-английски, многие - по-французски,
но сойтись с ними мне не удавалось. Единственным, с кем можно было общаться,
оказался Димитриадис, второй учитель английского - исключительно потому, что
владел языком свободнее прочих. Понимал длинные фразы.
Он сводил меня в кофейню, в таверны, и я стал разбираться в местной кухне и
народных напевах. Но днем деревня почему-то выглядела убого. Множество
заколоченных вилл; редкие прохожие на тенистых улочках; приличная еда - только в
двух харчевнях, где видишь все те же лица линялой левантийской провинции, скорее
из времен Оттоманской империи и Бальзака в феске, чем из 1950-х. Митфорд был
прав: жуткая дыра. Раз-другой я зашел в рыбацкий кабачок.