Усевшись, погонщик осла с
некоторой неохотой принял от нас стаканчик рецины. Он перебирал кумболойи,
янтарные четки. Один глаз у него был поврежден: неподвижный, с нездоровой
поволокой. Из него Мели, проявлявший гораздо больший интерес к омару на своей
тарелке, почти ничего не вытянул.
Чем занимается г-н Конхис? Он живет один - да, один, - с приходящей
служанкой и возделывает свой сад (похоже, в буквальном смысле). Читает. У него
куча книг. Фортепьяно. Знает много языков. Агойати затруднился сказать, какие
именно, - по его мнению, все. Куда он уезжает на зиму? Иногда в Афины, иногда за
границу. А куда за границу? Гермес не знал. Не знал и о том, что в Бурани бывал
Митфорд. Там никто не бывает.
- Спросите, как он думает, могу я навестить г-на Конхиса?
Нет; это невозможно.
Для Греции наше любопытство не было предосудительным - мы скорее вызвали бы
подозрение, не проявив его. А вот сдержанность Гермеса - из ряда вон. Тот
собрался уходить.
- Ты уверен, что он не прячет там целый гарем красоток? - спросил Мели.
Синюшный подбородок и брови агойати взметнулись в молчаливом отрицании; он
презрительно повернулся к нам спиной.
- Деревенщина! - Послав ему вдогонку это худшее из греческих ругательств.
Мели похлопал меня по руке влажными пальцами. - Друг мой, рассказывал ли я, как
занимались любовью двое мужчин и две дамы, с которыми мне довелось познакомиться
на Миконосе?
- Рассказывали. Но я могу еще раз послушать.
Я ощущал смутное разочарование. И не только оттого, что мне предстояло в
третий раз выслушать, каким именно способом ублажала себя эта четверка
акробатов.
До конца недели мне удалось кое-что разузнать в школе.
[80]
С довоенных времен здесь осталось только двое преподавателей. Тогда Конхис
попадался им на глаза, но после возобновления занятий в 1949 году они его не
встречали. Первый считал его бывшим музыкантом. Второй находил, что он
законченный циник, атеист. Оба сходились в том, что человек он очень замкнутый.
Во время войны немцы заставили его переселиться в деревню. Однажды они изловили
бойцов Сопротивления - андарте, - заплывших с материка, и приказали ему
собственноручно казнить их. Он отказался, и его включили в группу сельчан,
назначенную к расстрелу. Но он чудом не был убит наповал и спасся. Эту-то
историю, несомненно, и рассказывал нам Сарантопулос. По мнению многих местных,
особенно тех, у кого немцы замучили родственников, ему следовало тогда
подчиниться приказу. Но дело давнее. Его ошибка - если то была ошибка -
послужила к вящей славе Греции. В деревню он с тех пор, впрочем, и носа не
казал.
Потом выяснилась одна незначительная, но странная вещь. Димитриадис работал
в школе всего год, и о том, упоминали ли Леверье, предшественник Митфорда, и сам
Митфорд о своем знакомстве с Конхисом, пришлось спрашивать у других. Все, как
один, говорили "нет"; в первом случае это еще можно было объяснить излишней
скрытностью Леверье, его "важничаньем", как выразился, стуча пальцем по лбу,
какой-то преподаватель. Вышло так, что последним, к кому я обратился с
расспросами, был учитель биологии, пригласивший меня к себе выпить чашечку кофе.
Леверье никогда не был на вилле, заявил Каразоглу на ломаном французском, "иначе
я знал бы об этом". Он ближе других учителей сошелся с Леверье; их объединила
любовь к ботанике. Порывшись в комоде, вытащил коробку с цветочным гербарием,
который Леверье старательно собирал.
Порывшись в комоде, вытащил коробку с цветочным гербарием,
который Леверье старательно собирал. Пространные примечания, написанные
удивительно четким почерком, с употреблением сложных научных терминов; несколько
мастерских зарисовок тушью и акварелью. Из вежливости просматривая содержимое, я
уронил на пол лист бумаги с засушенным цветком, к которому была прикреплена
пояснительная записка. Скрепка ослабла, и записка упала отдельно. На
[81]
обороте оказалось незаконченное письмо: строчки зачеркнуты, но что-то разобрать
можно. 6 июня 1951 года - два года назад. "Дорогой г-н Conchis, боюсь, что
невероятные события..." На этом текст обрывался.
Каразоглу я ничего не сказал, а тот ничего не заметил; но в этот момент я
твердо решил наведаться к г-ну Конхису.
Не знаю точно, почему меня вдруг одолело такое любопытство. Частью из-за
того, что любопытного вокруг попадалось мало, из-за надоевшей рутины; частью -
из-за таинственной фразы Митфорда и записки Леверье; а частью - видимо, большей,
- по собственной уверенности, что я имею право на этот визит. Оба моих
предшественника были знакомы с отшельником и не желали о том распространяться.
Теперь, похоже, моя очередь.
А еще на этой неделе я написал Алисон. На конверте указал адрес Энн из
нижней квартиры дома на Рассел-сквер с просьбой переслать письмо Алисон, где бы
та ни находилась. Письмо вышло коротким: о том, что я вспоминаю о ней; выяснил,
что означает "зал ожидания"; и что она может ответить, если захочет, а не
захочет - я не обижусь.
Я понимал, что, живя на Фраксосе, поневоле цепляешься за прошлое. Здесь так
много пространства и молчания, так мало новых лиц, что сегодняшним днем не
удовлетворяешься, и ушедшее видится в десятки раз ближе, чем есть на самом деле.
Вполне вероятно, Алисон вот уже много недель обо мне не вспоминает, с
полудюжиной мужчин успела переспать. И письмо я отправил, как бросают в море
бутылку с запиской - не слишком рассчитывая на ответ.
12
В субботу привычный солнечный ветерок сменился зноем. Наступил сезон цикад.
Их дружный отрывистый стрекот, никогда не достигающий полной слаженности, режет
ухо, но к нему настолько привыкаешь, что, когда они затихают под струями
долгожданного дождика, тишина похожа
[82]
на взрыв. Наполненный их пением, сосняк преобразился. Теперь он кишел жизнью,
сочился шумом мелких невидимых движений, нарушающих его кристальную пустоту;
ведь, кроме цицикий, в воздухе трепетали, зудели, жужжали карминнокрылые
кузнечики, толстые шершни, пчелы, комары, оводы и еще тысячи безымянных
насекомых. Кое-где меж деревьями висели тучи назойливых черных мух, и я спасался
от них, подобно Оресту, чертыхаясь и хлопая себя по лбу(1).
Я вновь поднялся на водораздел. Жемчужно-бирюзовое море, пепельно-синие,
безветренные горы материка. Вокруг Бурани сияла зелень сосновых крон. На
галечный берег неподалеку от часовни я вышел около полудня. Ни души. Никаких
вещей в скалах я не обнаружил, и чувства, что за мной наблюдают, не возникало. Я
искупался, перекусил: черный хлеб, окра(2), жареный кальмар. Далеко на юге,
пыхтя, тащил вереницу бакенных лодочек пузатый каик - точно утка с шестью
утятами. Когда лодки скрылись за западным краем полуострова, темный неверный
клин поднятой ими волны на нежно-голубой глади моря остался единственным
напоминанием о том, что на свете есть еще кто-то, кроме меня.