- Моя прислуга, Мария.
Он что-то сказал ей на безупречном греческом; я разо-
[86]
брал свое имя и название школы. Не поднимая глаз, старуха поклонилась и
составила все на стол. С ловкостью завзятого фокусника Конхис сдернул с тарелки
лоскут муслина. Под ним были сандвичи с огурцом. Он разлил чай и указал на
лимон.
- Откуда вы меня знаете, г-н Конхис?
- Мою фамилию лучше произносить по-английски. Через "ч". - Отхлебнул из
чашки. - Когда расспрашивают Гермеса, Зевс не остается в неведении.
- Боюсь, мой коллега вел себя невежливо.
- Вы, без сомнения, все обо мне выяснили.
- Выяснил немногое. Но тем великодушнее с вашей стороны.
Он посмотрел на море.
- Есть такое стихотворение времен династии Таи. - Необычный горловой звук.
- "Здесь, на границе, листопад. И хоть в округе одни дикари, а ты - ты за тысячу
миль отсюда, две чашки всегда на моем столе".
- Всегда? - улыбнулся я.
- Я видел вас в прошлое воскресенье.
- Так это вы оставили внизу вещи?
Кивнул.
- И сегодня утром тоже видел.
- Надеюсь, я не помешал вам купаться.
- Вовсе нет. Мой пляж там. - Махнул рукой в направлении гравийной площадки.
- Мне нравится быть на берегу в одиночестве. Вам, как я понимаю, тоже. Ну
хорошо. Ешьте сандвичи.
Он подлил мне заварки. Крупные чайные листья были разорваны вручную и пахли
дегтем, как все китайские сорта. На второй тарелке лежало курабье - сдобное
печенье конической формы, обсыпанное сахарной пудрой. Я и позабыл, как вкусен
настоящий чай; меня понемногу охватывала зависть человека, живущего на казенный
счет, обходящегося казенной едой и удобствами, к вольному богатству власть
имущих. Сходное чувство я испытал когда-то за чаепитием у старого холостяка
преподавателя в колледже Магдалины; та же зависть к его квартире, библиотеке,
ровному, выверенно-
[87]
му, расчисленному бытию.
Попробовав курабье, я одобрительно кивнул.
- Вы не первый англичанин, который оценил стряпню Марии.
- А первый - Митфорд? - Цепкий взгляд. - Я виделся с ним в Лондоне.
Он подлил чаю.
- Ну и как вам капитан Митфорд?
- Не в моем вкусе.
- Он рассказывал обо мне?
- Самую малость. Ну, что... - Он не отводил глаз. - Сказал, что поссорился
с вами.
- Общение с капитаном Митфордом доводило меня до того, что я начинал
стыдиться своего английского происхождения.
А я-то решил, что раскусил его; во-первых, его выговор казался хоть и
правильным, но старомодным, точно в последний раз он был в Англии много лет
назад; да и наружность у него как у иностранца. Он был до жути - будто близнец -
похож на Пикассо; десятилетия жаркого климата придали ему черты обезьяны и-
ящерицы: типичный житель Средиземноморья, ценящий лишь голое естество. Секреция
шимпанзе, психология пчелиной матки; воля и опыт столь же развиты, как
врожденные задатки. Одевался он как попало; но самолюбование принимает и другие
формы.
- Не знал, что вы из Англии.
- Я жил там до девятнадцати лет.
- Я жил там до девятнадцати лет. Теперь я натурализовавшийся грек и ношу
фамилию матери. Моя мать была гречанкой.
- А в Англии бываете?
- Редко. - Он быстро сменил тему. - Нравится вам мой дом? Я его сам
спроектировал и выстроил. Я огляделся.
- Завидую вам.
- А я - вам. У вас есть самое главное, молодость. Все ваши обретения
впереди.
Он произнес это без унизительной дедушкиной улыбки, которой обычно
сопровождаются подобные банальности;
[88]
серьезное выражение лица не оставляло сомнении: он хочет, чтобы его понимали
буквально.
- Хорошо. Я покину вас на несколько минут. А потом прогуляемся. - Я
поднялся следом, но он махнул рукой: сидите. - Доедайте печенье. Марии будет
приятно. Прошу вас.
Он вышел из тени, раскинул руки, растопырил пальцы и, сделав мне очередной
ободряющий знак, скрылся в комнате. Со своего места я мог различить внутри край
обитого кретоном дивана, вазу с мелочно-белыми цвeтaми на столике. Стена
напротив двери от пола до потолка увешана книжными полками. Я стащил еще
курабье. Солнце клонилось к горам, у их пепельных, тенистых подножий лениво
блестело море. И тут я вздрогнул: раздалась старинная музыка, быстрое арпеджио,
слишком четкое, какое не могло доноситься из радиоприемника или проигрывателя. Я
перестал жевать, гадая, что за сюрприз мне приготовили.
Короткий перерыв - не для того ли, чтоб я поломал голову? Затем - мерный и
гулкий звук клавикордов. Поколебавшись, я решил остаться на месте. Сперва он
играл быстро, потом перешел на медленный темп; раз-другой осекся, чтобы
повторить музыкальную фразу. Молча прошла через колоннаду старуха, не взглянув
на меня, хотя я указал на остатки печенья и неуклюже выразил свое восхищение;
хозяин-отшельник явно предпочитал немых слуг. Музыка лилась из дверного проема,
обнимала меня, растворялась в солнечном свете за арками. Он прервался, повторил
последний фрагмент и закончил играть - так же внезапно, как начал. Дверь
закрылась, наступила тишина. Прошло пять минут, десять. Солнце подползло ко мне
по красному настилу.
Все-таки нужно было войти; я обидел его. Но тут он показался в дверях:
- Я не спугнул вас?
- Ни в коем случае. Это Бах?
- Телеман.
- Вы отлично играете.
- Играл когда-то. Но неважно. Пойдемте. - В нем
[89]
чувствовалась нездоровая порывистость; он словно желал отделаться - не только от
меня, но и от течения времени. Я поднялся.
- Надеюсь как-нибудь еще вас послушать. - Он слегка наклонил голову, точно
не замечая моей навязчивости. - В этой глуши так скучаешь без музыки.
- Только без музыки? - И продолжал, не давая ответить: - Пойдемте же.
Просперо покажет вам свои владения.
Спускаясь за ним на гравийную площадку, я сказал:
- У Просперо была дочь.
- У Просперо было много придворных. - Сухо посмотрел на меня. - И далеко не
все молоды и прекрасны, г-н Эрфе.
Вежливо улыбнувшись, я решил, что он намекает на события войны, и после
паузы спросил:
- Вы здесь один живете?
- Для кого один. А для кого и нет, - с мрачным высокомерием сказал он,
глядя прямо перед собой.