Субботними
вечерами он совершал рейс на юг, к Китире. Дальний корабль, вместо того чтобы
напоминать о повседневности, казалось, лишь усиливал затерянное, тайное
очарование Бурани. Я решился.
- Что вы имели в виду, когда сказали, что вы духовидец?
- А вы как думаете, что?
- Спиритизм?
- Инфантилизм.
- С моей стороны?
- Естественно.
Его лицо еле различалось в темноте. В свете лампы, падающем из открытой
двери, он видел меня лучше, ибо во время разговора я повернулся к фасаду.
- Вы так и не ответили.
- Подобная реакция характерна для вашего века с его пафосом противоречия;
усомниться, опровергнуть. Никакой вежливостью вы это не скроете. Вы как
дикобраз. Когда
[114]
иглы этого животного подняты, оно не способно есть. А если не ешь, приходится
голодать. И щетина ваша умрет, как и весь организм.
Я покачал бокалом с остатками узо:
- Это ведь и ваш век, не только мой.
- Я провел много времени в иных эрах.
- Читая книги?
- Нет, на самом деле.
Сова опять принялась кричать - равные, мерные промежутки. В соснах
сгущалась мгла.
- Перевоплощение?
- Ерунда.
- В таком случае... - Я пожал плечами.
- Человеку не дано раздвинуть рамки собственной жизни. Так что остается
единственный способ побывать в иных эрах.
Я поразмыслил.
- Сдаюсь.
- Чем сдаваться, посмотрели бы вверх. Что там?
- Звезды. Космос.
- А еще? Вы знаете, что они там. Хоть их и не видно.
- Другие планеты?
Я повернулся к нему. Он сидел неподвижно - темный силуэт. По спине пробежал
холодок. Он прочел мои мысли.
- Я сумасшедший?
- Вы ошибаетесь.
- Нет. Не сумасшедший и не ошибаюсь.
- Вы... летаете на другие планеты?
- Да. Я летаю на другие планеты.
Поставив бокал, я вытащил сигарету и закурил, прежде чем задать следующий
вопрос.
- Физически?
- Я отвечу, если вы объясните, где кончается физическое и начинается
духовное.
- И у вас... э-э... есть доказательства?
- Бесспорные. - Он сделал паузу. - Для тех, кто достаточно умен, чтоб
оценить их.
- Это вы и подразумеваете под призванием и духовиде-
[115]
нием?
- И это тоже.
Я умолк, поняв, что необходимо наконец выбрать линию поведения. Во мне,
несмотря на определенный опыт общения с ним, крепла инстинктивная враждебность;
так вода в силу естественных законов отталкивает масло. Лучше всего, пожалуй,
вежливый скепсис.
- И вы... так сказать, летаете... с помощью телепатии, что ли?
Не успел он ответить, как под колоннадой раздалось вкрадчивое шарканье.
Подойдя к нам, Мария поклонилась.
- Сас эвхаристуме, Мария. Ужин готов, - произнес Кончис.
Ужин готов, - произнес Кончис.
Мы встали и отправились в концертную. Опуская бокал на поднос, он заметил:
- Не все можно объяснить словами.
Я отвел глаза.
- В Оксфорде нам твердили, что если словами не выходит, другим путем и
пробовать нечего.
- Очень хорошо. - Улыбка. - Разрешите называть вас Николасом.
- Конечно. Пожалуйста.
Он плеснул в бокалы узо. Мы подняли их и чокнулись.
- Эйсийя сас, Николас.
- Сийя.
Но и тут у меня осталось сильное подозрение, что пьет он вовсе не за мое
здоровье.
В углу террасы поблескивал стол - чинный островок стекла и серебра посреди
мрака. Горела единственная лампа, высокая, с темным абажуром; падая отвесно,
свет сгущался на белой скатерти и, отраженный, причудливо, как на полотнах
Караваджо, выхватывал из темноты наши лица.
Ужин был превосходен. Рыбешки, приготовленные в вине, чудесный цыпленок,
сыр с пряным ароматом трав и медово-творожный коржик, сделанный, если верить
Кончису, по турецкому средневековому рецепту. Вино отдавало смолой, точно
виноградник рос где-то в гуще соснового леса - не в
[116]
пример гнилостно-скипидарному пойлу, какое я пробовал в деревне. За едой мы
почти не разговаривали. Ему это явно было по душе. Если и обменивались
замечаниями, то о кушаньях. Он ел медленно и очень мало, и я все подмел за
двоих.
На десерт Мария принесла кофе по-турецки в медном кофейнике и убрала лампу,
вокруг которой уже вилась туча насекомых. Заменила ее свечой. Огонек ровно
вздымался в безветренном воздухе; назойливые мотыльки то и дело метались вокруг,
опаляли крылья, трепетали и скрывались из глаз. Закурив, я, как Кончис, повернул
стул к морю. Ему хотелось помолчать, и я набрался терпения.
Вдруг по гравию зашуршали шаги. Они удалялись в сторону берега. Сперва я
решил, что это Мария, хоть и непонятно было, что ей понадобилось на пляже в
такой час. Но сразу сообразил, что шаги не могут быть ее шагами, как и перчатка
не могла принадлежать к ее гардеробу.
Легкая, быстрая, осторожная поступь, словно кто-то боится, что его услышат.
С подобной легкостью мог бы идти какой-нибудь ребенок. С моего места заглянуть
за перила не получалось. Кончис смотрел в темноту, будто звук шагов был в
порядке вещей. Я осторожно подался вперед и вытянул шею. Но шаги уже стихли. На
свечу со страшной скоростью наскакивала большая бабочка, упорно и неистово,
будто леской привязанная к фитилю. Кончис нагнулся и задул пламя.
- Посидим в темноте. Вы не против?
- Вовсе нет.
Мне пришло в голову, что это и вправду мог быть ребенок. Из хижины, что
стоят в восточной бухте; должно быть, приходил помочь Марии по хозяйству.
- Надо объяснить вам, почему я здесь поселился.
- Отличная резиденция. Вам просто повезло.
- Конечно. Но я не о планировке. - Он помолчал, подбирая точные слова. - Я
приехал на Фраксос, чтобы снять дом. Летний дом. В деревне мне не понравилось.
Не люблю жить на северных побережьях. Перед отъездом я нанял лодочника -
обогнуть остров. Ради удовольствия.
[117]
Когда я решил искупаться, он случайно причалил к Муце. Случайно
проговорился, что наверху есть старая хижинка.