Скоро она села, попросила
закурить. И рубаху, какую не жалко. Смотреть на меня она избегала. Натянула
рубашку, сходила в ванную и снова залезла в постель, отмахнувшись от меня
движением головы. Я сел в ногах и стал наблюдать, как она пьет кофе.
- Чем я провинился?
- Знаешь, сколько мужчин у меня было за эти два месяца?
- Пятьдесят?
Она не улыбнулась.
- Если б пятьдесят, я не мучилась бы с выбором профессии.
- Хочешь еще кофе?
- Когда мы вчера познакомились, я уже через полчаса поняла: если лягу с
тобой, значит, я точно развратная.
- Премного благодарен.
- У тебя такие подходцы...
- Какие?
- Как у дефлоратора-маньяка.
- Детский сад да и только.
Молчание.
- Расклеилась я вчера, - сказала она. - Устала. - Окинула меня взглядом,
покачала головой, закрыла глаза. - Извини. Ты клевый. Ты очень клевый в постели.
Только дальше-то что?
- Меня это как-то не волнует.
- А меня волнует.
- Ничего страшного. Лишнее доказательство, что не надо выходить за этого
типа.
[32]
- Мне двадцать три. А тебе?
- Двадцать пять.
- Разве ты не чувствуешь, как в тебе что-то схватывается? И уже никогда не
изменится? Я чувствую. До скончания века буду австралийской раззявой.
- Глупости.
- Хочешь, скажу, чем Пит сейчас занимается? Он мне все-все пишет. "В
прошлую среду я взял отгул, и мы весь день фершпилились".
- Что-что?
- Это значит: "Ты тоже спи с кем хочешь". - Она посмотрела в окно. - Всю
весну мы жили вместе. Знаешь, мы притерлись, днем были как брат и сестра. -
Косой взгляд сквозь клубы табачного дыма. - Где тебе понять, что это такое -
проснуться рядом с типом, с которым еще вчера утром не была знакома. Что-то
теряешь. Не то, что обычно теряют девушки. Нет, еще плюс к тому.
- Или приобретаешь.
- Господи, да что тут можно приобрести? Может, просветишь?
- Опыт. Радость.
- Я говорила, что у тебя красивые губы?
- Не раз.
Она затушила сигарету и откинулась назад.
- Знаешь, почему мне сейчас хотелось зареветь? Потому что я выйду за него.
Как только он вернется, я за него выйду. Большего я не заслуживаю. - Она сидела,
прислонясь к стене, в рубашке, которая была ей велика, тонкая женщина-мальчик со
злобным лицом, глядя на меня, глядя на покрывало, окутанная безмолвием.
- Это просто черная полоса у тебя.
- Черная полоса начинается, когда я сажусь и задумываюсь. Когда просыпаюсь
и вижу, кто я есть.
- Тысячи девушек скажут тебе то же самое.
- А я - не тысячи. Я - это я. - Она сняла рубашку через голову и снова
зарылась в постель. - Как хоть тебя зовут-то? Я имею в виду фамилию.
- Эрфе. Э-Р-Ф-Е.
[33]
- А меня - Келли. Твой папка правда был генерал?
- Правда был.
[33]
- А меня - Келли. Твой папка правда был генерал?
- Правда был.
С несмелой издевкой "козырнув", она протянула загорелую руку. Я
придвинулся.
- Думаешь, я шлюха?
Может, именно тогда, глядя на нее вблизи, я и сделал выбор. И не сказал,
что просилось на язык: да, шлюха, хуже шлюхи, потому что спекулируешь своей
шлюховатостыо, лучше б я послушался твою будущую золовку. Будь я чуть дальше от
нее, на том конце комнаты, чтобы не видеть глаз, у меня, наверное, хватило бы
духу все оборвать. Но этот серый, упорный, вечно доверчивый взгляд, взыскующий
правды, заставил меня солгать.
- Ты мне нравишься. Очень, честное слово.
- Залезай, обними меня. Ничего не делай. Только обними.
Я лег рядом и обнял ее. А потом впервые в жизни занялся любовью с рыдающей
женщиной.
В ту субботу она несколько раз принималась плакать. Около пяти спустилась к
Мегги и вернулась со слезами на глазах. Мегги выгнала ее на все четыре стороны.
Через полчаса к нам поднялась вторая жилица, Энн, из тех несчастных женщин, у
которых от носа до подбородка абсолютно плоское место. Мегги ушла, потребовав,
чтобы в ее отсутствие Алисон собрала вещи. Пришлось перенести их наверх. Я
поговорил с Энн. К моему удивлению, она по-своему - скупо и рассудительно -
сочувствовала Алисон; Мегги явно не желала замечать художеств братца.
Несколько дней, опасаясь Мегги, которую почему-то воспринимала как
заброшенный, но все еще грозный монумент крепкой австралийской добродетели на
гиблом болоте растленной Англии, Алисон выходила из дому лишь поздно вечером. Я
приносил продукты, мы болтали, спали, любили Друг друга, танцевали, готовили
еду, когда придется, - сами по себе, выпав из времени, выпав из муторного
лондонского пространства, раскинувшегося за окнами.
Алисон всегда оставалась женщиной; в отличие от многих
[34]
английских девушек, она ни разу не изменила своему полу. Она не была красивой, а
часто - даже и симпатичной. Но, соединяясь, ее достоинства (изящная мальчишеская
фигурка, безупречный выбор одежды, грациозная походка) как бы возводились в
степень. Вот она идет по тротуару, останавливается переходит улицу, направляясь
к моей машине; впечатление потрясающее. Но когда она рядом, на соседнем сиденье,
можно разглядеть в ее чертах некую незаконченность, словно у балованного
ребенка. А совсем вплотную она просто обескураживала: порой казалась настоящей
уродкой, но всего одно движение, гримаска, поворот головы, - и уродства как не
бывало.
Перед выходом она накладывала на веки густые тени, и, если они сочетались с
обычным для нее мрачным выражением губ, похоже было, что ее побили; и чем дольше
вы смотрели на нее, тем больше вам хотелось самому нанести удар. Мужчины
оглядывались на нее всюду - на улице, в ресторанах, в забегаловках; и она знала,
что на нее оглядываются. Да и я привык наблюдать, как ее провожают глазами. Она
принадлежала к той редкой даже среди красавиц породе, что от рождения окружена
ореолом сексуальности, к тем, чья жизнь невозможна вне связи с мужчиной, без
мужского внимания. И на это клевали даже самые отчаявшиеся.
Без макияжа понять ее было легче. В ночные часы она менялась, хотя и тут ее
нельзя было назвать простой и покорной. Не угадаешь, когда ей снова вздумается
натянуть свою многозначительную маску, усеянную кровоподтеками. То страстно
отдается, то зевает в самый неподходящий момент.