То страстно
отдается, то зевает в самый неподходящий момент. То с утра до вечера убирает,
готовит, гладит, а то три-четыре дня подряд праздно валяется у камина, читая
"Лир", женские журналы, детективы, Хемингуэя - не одновременно, а кусочек
оттуда, кусочек отсюда. Всеми ее поступками руководил единственный резон:
"Хочу".
Однажды принесла дорогую ручку с пером.
- Примите, мсье.
- Ты что, с ума сошла?
- Не бойся. Я ее сперла.
[35]
- Сперла?!
- Я все краду. А ты не знал?
- Все?!
- Не в лавках, конечно. В универмагах. Не могу удержаться. Да не переживай
ты так.
- Вот еще. - Но я переживал. Стоял как столб с ручкой в руке. Она
усмехнулась.
- Просто хобби.
- Посмотрим, как ты повеселишься, когда тебя засадят на полгода в Холлоуэй.
Она наливала себе виски.
- Твое здоровье. Ненавижу универмаги. И буржуев, но не всех, только
англиков. Одним выстрелом двух зайцев. Да ладно, расслабься, выше нос. -
Засунула ручку мне в карман. - Вот так. Ты похож на загнанного казуара.
- Дай-ка виски.
Взяв бутылку, я вспомнил, что и она "куплена". Посмотрел на Алисон - та
кивнула.
Пока я наливал, она стояла рядом.
- Николас, знаешь, отчего ты так серьезно относишься ко всяким пустякам?
Потому что ты к себе слишком серьезно относишься. - Одарив меня поддразнивающе-
нежной улыбкой, ушла чистить картошку. И я подумал, что, сам того не желая,
обидел ее; да и себя тоже.
Однажды во сне она кого-то звала.
- Кто такой Мишель? - спросил я наутро.
- Один человек, которого мне нужно забыть.
Об остальном она не умалчивала: о матери, англичанке по рождению,
сдержанной, но деспотичной; об отце, начальнике станции, умершем от рака четыре
года назад.
- Вот откуда мой глупый промежуточный выговор. Всякий раз, как открою рот,
мама и папа начинают лаяться в моей глотке. Наверно, потому я и ненавижу
Австралию, и люблю ее, там несчастна, а здесь тоскую по дому. Я не порю ерунду?
Она то и дело спрашивала, не порет ли ерунду.
- Раз я гостила у родственников в Уэльсе. У маминого
[36]
брата. Господи Иисусе. Там и кенгуру бы запросил пощады.
Правда, во мне ей нравились как раз чисто английские качества. Во многом
оттого, что я был, как она говорила, "культурный". Пит "рыпел", стоило ей пойти
в музей или на концерт. "Да неужели это интереснее выпивки?" - передразнивала
она.
А как-то сказала:
- Знаешь, какой Пит клевый! Хоть и скотина. Я всегда понимаю, что ему надо,
о чем он думает, что имеет в виду. А с тобой ничего не понимаю. Ты обижаешься, а
я не пойму на что. Радуешься - а я не понимаю чему. Это оттого, что ты
англичанин. Тебе мои проблемы незнакомы.
В Австралии она закончила среднюю школу и даже год изучала языки в
Сиднейском университете. Но тут познакомилась с Питом, и "все усложнилось". Она
сделала аборт и переехала в Англию.
- Он заставил тебя сделать аборт?
Она сидела у меня на коленях.
- Он так и не узнал.
- Так и не узнал?!
- Я не была уверена, его ли это ребенок.
- Ах, бедняжка.
- Если его - он был бы против. Если нет - не вынес бы. Так что выход один.
- А ты разве не...
- Нет, не хотела. Он бы только помешал. - Но, смягчившись, добавила: -
Хотела, конечно.
- И до сих пор хочешь?
Помедлила, дернула плечом.
- Иногда.
Я не видел ее лица. Мы сидели молча, согревая друг друга, остро ощущая
соприкосновение наших тел и все, что значил для обоих разговор о ребенке. В
нашем возрасте не секс страшен - любовь.
Раз вечером мы посмотрели старый фильм Карне "Набережная туманов". Выходя
из зала, она плакала; когда мы легли, заплакала снова. И почувствовала, что я в
недоумении.
[37]
- Ты - не я. Ты не так все воспринимаешь.
- Почему не так?
- Не так. Ты в любой момент можешь отключиться, и тебе будет казаться, что
все в порядке.
- Не то чтобы в порядке. Просто терпимо.
- Там показано то, что я думаю. Что все бессмысленно. Пытаешься стать
счастливой, а потом раз - и конец. Это потому, что мы не верим в загробную
жизнь.
- Не умеем верить.
- Когда тебя нет дома, я представляю себе, что ты умер. Каждый день думаю о
смерти. Когда мы вдвоем, ей это поперек горла. Представь, что у тебя куча денег,
а магазины через час закроются. Волей-неволей приходится хапать. Я не порю
ерунду?
- Да нет. Ты говоришь о ядерной войне.
Она курила.
- Не о войне. О нас с тобой.
"Бесприютное сердце" на нее не действовало; фальшь она отличала
безошибочно. Ей казалось, что быть абсолютно одиноким, не иметь родственников
очень неплохо. Как-то, ведя машину, я заговорил о том, что у меня нет близких
друзей, и прибег к своей любимой метафоре - стеклянная перегородка между мною и
миром, - но она расхохоталась.
- Тебе это нравится, - сказала она. - Ты, парень, жалуешься на одиночество,
а в глубине души считаешь себя лучше всех. - Я злобно молчал, и она, помедлив
дольше, чем нужно, выговорила: - Ты и есть лучше всех.
- Что не мешает мне оставаться одиноким.
Она пожала плечами:
- Женись. Хоть на мне.
Словно предложила аспирин, чтоб голова не болела. Я не отрывал глаз от
дороги.
- Ты же выходишь за Пита.
- Конечно: зачем тебе связываться со шлюхой, да еще и не местной.
- Я уже устал от намеков на твою провинциальность.
- Устал - больше не повторится. Твое слово - закон.
[38]
Мы избегали заглядывать в провал будущего. Обменивались общими фразами: вот
поселимся в хижине, и я буду писать стихи, или купим джип и пересечем Австралию.
Мы часто шутили: "Когда приедем в Алис-Спрингс..." - и это значило "никогда".
Дни тянулись, перетекали один в другой. Подобного я не испытывал ни разу.
Даже в физическом плане, не говоря об остальном. Днем я воспитывал ее: ставил
произношение, учил хорошим манерам, обтесывал; ночью воспитывала она.