Да, наша система охраны была самой совершенной и самой во всех смыслах этого слова — неподкупной.
Однажды я был с женой в театре. Ставили трагедию великого английского драматурга Вильяма Шекспира «Ричард III». И когда мы возвращались домой, жена спросила:
— Как же эти двое наемных убийц могли проникнуть в Тауэр и задушить маленьких принцев? Там же была охрана, и не все ее солдаты повиновались Ричарду Глостеру, ведь он еще не был тогда настоящим, всеми признанным королем?
В ответ я только пожал плечами. Меня эта сцена тоже заинтересовала. Я нашел ее не то чтобы неправдоподобной, а какой-то несовременной, и подумал, что у нас ничего такого случиться не могло. Но не сказал об этом жене, потому что у нас не принято с кем бы то ни было говорить о служебных делах.
Правда, был один, который не прочь был поговорить. Нет, не с семьей или знакомыми, а в своей среде. Ему хотелось обсуждать слухи о перемещениях в правительственных верхах, о росте или падении влияния того или иного деятеля из окружения Главы Государства. Нам все это было виднее, чем прочим жителям страны, даже столицы. Многое происходило у нас на глазах. Конечно, не важные секретные заседания, где решались судьбы этих деятелей, а результаты решений, которые немедленно отражались на том, кто рядом с кем стал перед фотоаппаратом или объективом телекамеры, кто на кого как посмотрел, как кому улыбнулся. Но обмениваться на этот счет мнениями мы не любили. Не из осторожности. Друг другу мы доверяли, иначе не могли бы работать, как единый слаженный механизм. Нельзя сказать, чтобы нас все это совсем уже не интересовало. Просто это относилось к другой, не к нашей сфере. Так что тот человек у нас не прижился и был переведен куда-то в другое место. Не думаю, чтобы на него кто-нибудь донес. Не прижился — и все.
Наша же сфера основывалась на некоем в самом себе совершенном безличии. Может показаться странным, что в загородной резиденции Главы Государства (а был там, кроме дома, еще большой огороженный кусок леса) не водилась никакая живность. Ну там муравьи, всякие комахи — да, а зверье покрупнее — ежи, барсуки, ласки, полевые мыши — нет. Даже птицы залетали неохотно. Глава Государства как-то попросил завести для его внуков скворцов. Так сколько труда стоило садовнику приручить пару, чтобы она каждое лето к нам прилетала: прямо с рук их кормил. И не то чтобы зверью кто-то мешал. Мы вели себя тихо. И вообще людей здесь ходило меньше, чем в обычном лесу.
Однако это лишь на первый взгляд странно, а по сути нормально. Ничему чужому, что в систему охраны не вписывается, тут места не было. Резиденция Главы Государства — это объект, как ракетная база или атомная электростанция. И мы охраняли ее как объект, а не как место для жизни. Даже сам Глава Государства, при всем безмерном нашем к нему уважении, для нас был объектом, потому что ни у кого из нас не было с ним никаких личных отношений. Ведь ни с одним из моих товарищей он не обменялся и словом. И это было хорошо, было нужно; именно это довершало безукоризненность всей системы охраны.
Так вышло, что я — единственный из всех нас — один раз говорил с Главой Государства. Вот как это было. Глава Государства отбыл к морю, на отдых. Вся наша система функционировала там так же, как в городском доме, (где Глава Государства почти не бывал) и как в загородной резиденции. Но внутри железного кольца охраны там царил какой-то иной, я бы сказал, курортный дух. И сам Глава Государства появлялся на людях не при всех орденах и регалиях, а в просторной домашней куртке, слегка застиранной. В тот день я дежурил на боковой аллее с видом на море; она вела к лифту, доставлявшему к пляжу, к купальням. Но, конечно, стоял я не на аллее, а, как и положено, в кустах, держа всю аллею под наблюдением. День был очень жаркий, в кустах нечем было дышать от нестерпимой духоты, к тому же росли на них большие розоватые цветы, которые распространяли тошнотворно-сладкий запах. Я — человек совершенно здоровый — почувствовал, что мне нехорошо: закружилась голова и перед глазами как бы туман стоял.
Глава Государства уже давно не спускался к морю и по аллее этой не ходил. Членов его семьи в это время с нами не было, так что воспользоваться лифтом и купальнями никто права не имел, и вероятность, что кто-нибудь тут сейчас пройдет, была очень мала. И я решил пойти на нарушение. Вышел на аллею и присел на низкую, удобную скамью, даже откинулся на ее спинку. Это курортный дух, который царил в резиденции и о котором я уже упоминал, спровоцировал меня на такое решение.
Мне, наверное, в самом деле было плохо, я отравился этим проклятым запахом, потому что ничего не услышал и не почувствовал, пока Глава Государства не появился из-за олеандрового дерева и не застыл, увидев меня. На нем была просторная домашняя куртка, а на голове помятая соломенная шляпа, будто она когда-то упала в воду и потом высохла. Я так растерялся, что не вскочил со скамьи, а продолжал сидеть и смотреть на него. Он отрывисто и встревоженно спросил:
—Вы кто?
Только тогда я вскочил со скамьи и отрапортовал, что я подполковник такой-то из его личной охраны.
—Садитесь,— сказал он недовольно. — Я тоже тут с вами посижу, а то тяжело, жарко. — И он, повернувшись спиной к скамейке, согнулся в поясе, оперся руками о ее сиденье и стал медленно, мучительно усаживаться, то и дело клонясь то в одну, то в другую сторону и рискуя окончательно потерять равновесие, однако все это время не выпускал меня из поля зрения. Ему надо было помочь, но я не мог преступить барьер, пойти на соприкосновение с телом Главы Государства и стоял, вытянувшись по стойке «смирно», в двух шагах от него.
Наконец он уселся окончательно, бесповоротно, так, что уже не смог бы встать без посторонней помощи, может быть, даже помощи не одного человека, и снова сказал, глядя на меня снизу вверх:
—Садитесь, садитесь, а то оно как-то... Вы вот так торчите надо мной, и все может... Садитесь же!
В этом «садитесь же» прозвучал приказ, и я повиновался — сел на скамью, хотя, разумеется, не рядом, а на другом конце. Его приказ не согласовывался с правилами, и я, наверное, не должен был ему повиноваться. Но что тут вообще согласовывалось с правилами? Вся ситуация из них выпадала, никак не была ими предусмотрена. Одно же нарушение повлекло за собой множество других и с моей и с его стороны. Надежнейший автоматизм как бы оказался за порогом происходящего. Между мной и Главой Государства возникли личные отношения, и тут мы оба могли полагаться только на личную инициативу.
Мы помолчали. Глава Государства смотрел на море (где как раз проплывал большой белый пароход, а навстречу ему шел такой же белый катер, и какой-то момент казалось, что они могут столкнуться), но поглядывал и на меня. Наконец он сказал:
—Э, того... Мог ли бы я посмотреть ваше удостоверение личности?
— Конечно! — выкрикнул я, снова вскочил, вынул из кармана пиджака удостоверение и положил его на повернутую ладонью вверх, неловко лежащую на колене руку, но держа за краешек, так, чтобы не прикоснуться к Главе Государства. Только после этого я осознал всю неуставную форму своего ответа и, так как уже все равно ничего нельзя было исправить, в смущении опять сел, на этот раз без приказа. Но Глава Государства взглядом как будто одобрил снова возникшее между нами расстояние и равенство физических возможностей, происходящее от совместного сидения на скамье. Он явно не желал, чтобы я с нее поднимался и «торчал» (как он раньше выразился) перед ним. Может быть, потому, что ему тогда приходилось задирать голову, а это было ему трудно.
Глава Государства долго пытался попасть ногтем в щель между обложками удостоверения. Наконец это ему удалось, и он раскрыл красную, обтянутую кожей! книжечку. Он внимательно прочитал вслух все там написанное, рассмотрел фотографию и несколько раз сравнил ее с моим лицом, пока не нашел, что сходство имеется. Потом он спросил:
—Чья подпись?
Артикуляция у Главы Государства была не очень ясная, особенно в словах с большим количеством согласных, и я вопроса не понял.
— Чья, говорю, тут подпись? — повторил он вопрос, протянув ко мне удостоверение и указывая пальцем другой руки на заинтересовавшее его место. Я ответил, что Руководителя Службы Государственной Безопасности.
— Красивая подпись, ясная,— сказал Глава Государства,— но в будущем надо сделать так, чтобы удостоверения сотрудников моей личной охраны я подписывал сам.
Я ничего не сказал. Ведь моего мнения и не спрашивали, оно не играло тут никакой роли. Но про себя я подумал, что это, конечно, будет правильно и станет способствовать действенности охраны. Хотя, с другой стороны, было бы в этом и что-то ненужное, какая-то уступка тем личным отношениям, которые случайно, по моей вине, возникли между Главой Государства и членом его личной охраны.
Глава Государства опять помолчал, уходя в себя и свои мысли. Ему было, кажется, хорошо так сидеть. Он снял шляпу и положил ее между нами на скамейку. Тут была густая тень, но не душная: с моря дул свежий, легкий ветер. Однако что-то Главу Государства еще беспокоило, потому что он спросил:
— Вы вооружены?
— Так точно! — ответил я, на этот раз по уставу. Вопрос меня удивил, но я не подал виду.
— А где вы его прячете? — Глава Государства с сомнением посмотрел на мои узкие брюки и облегающий фигуру пиджак.
— Здесь,— ответил я, приподнимая левый борт пиджака и открывая его взгляду кобуру под мышкой. Придерживаться форм устава в этих условиях было немыслимо. Или я должен был вообще отказаться продолжать разговор. Но как отказаться, если всю эту историю затеял я сам, а никак не Глава Государства? Он только участвовал в придуманном мной представлении. И потом, раз уже так все получилось, имел же он право знать, как его охраняют: я ведь был человеком из его личной охраны.
— Здорово шьют,— одобрил Глава Государства,— сразу и не увидишь, что там что-то есть под пиджаком. Он вроде не наш. Можно мне посмотреть?
— Нет, наш,— ответил я. — Только самой новой конструкции.
И совершил я еще одно нарушение, может быть, самое недозволенное. Но ведь Глава Государства в конце концов имел право и на то, чтобы подержать в руках мой пистолет.
Хотя вытаскивая и разряжая, я направлял его в сторону от скамейки (говорят, оружие, даже не заряженное, раз в год само стреляет), Глава Государства при сухом щелчке даже как-то приподнял левую руку, вроде заслоняясь.
Я не отдал ему пистолет, а положил его между нами на скамейку, почему-то прямо на шляпу. И получилось, что сделал правильно: длинный вороненый ствол свешивался со шляпы; Главе Государства было сподручно за него взяться. Он положил пистолет на ладонь правой руки и разглядывал, не прикасаясь к нему левой.
—Да,— сказал он,— совсем не такой, как был у нас на войне. Вот было время: молодой, здоровый, ни тебе забот, ни хлопот, сегодня остался жив — и ладно. И все, все было еще впереди...
И Глава Государства начал рассказывать о своей военной жизни. И получалось у него, что то было самое счастливое время. Он вспоминал только радостное: победы над врагом и над женщинами, ордена, веселые пирушки с друзьями, госпиталь, где была «одна такая врачиха», даже разносы, которые получал от тогдашних генералов, потому что они были «сурьезными мужиками», «строгими, но справедливыми» начальниками и повиноваться им было приятно...