Слишкомгрубо,
негодитсятакдуматьоней.Такаямысльвроде спорит с
возвышенностьюеедуши.Всяона--хрупкийсветлыйдух,
недосягаемыйдля всего низменного, плотского; и все-таки опять
и опять возвращалось это ощущение -- еенежнаяладоньвего
руке. Он привык к шершавым, мозолистым рукам фабричных девчонок
иженщин,занятыхтяжелой работой. Что ж, понятно, отчего их
руки такие жесткие, но ее ладонь... Онатакаянежнаяоттого,
что никогда не знала труда. С благоговейным страхом он подумал:
а ведь кому-то незачем работать ради куска хлеба, и между ним и
Руфьюразверзласьпропасть.Емувдругпредставиласьэта
аристократия --люди,которыенетрудятся.Будтоогромный
бронзовыйидолвыроспереднимнастене,надменныйи
могущественный. Сам он работал с детства, кажется, дажепервые
воспоминаниясвязаны с работой, и все его родные работали ради
куска хлеба. Вот Гертруда. Рукиеезагрубелиотбесконечной
домашнейработыитои дело распухают от стирки, багровеют,
точно вареная говядина.Авотдругая,егосестра,Мэриан.
Прошлымлетомона работала на консервном заводе, и ее славные
тоненькиеручкитеперьвсевшрамахотножей,резавших
помидоры.Даеще по суставу на двух пальцах отхватила прошлой
зимойрезальнаямашинанакартонажнойфабрике.Впамяти
осталисьзагрубелые ладони матери, когда она лежала в гробу. И
отец работал до последнего вздоха; к тому времени, как он умер,
ладони его покрывали мозоли в добрых полдюйма толщиной. А у Нее
руки мягкие, и у ее матери, и даже убратьев.Вотэтовсего
поразительней;вернейший, ошеломляющий знак высшей касты, знак
того, как бесконечно далека Руфь от него, Мартина.
Горько усмехнувшись, он опять селнакроватьинаконец
снялбашмаки. Дурак. Опьянел от женского лица, от нежных белых
ручек. А потом у негопередглазами,нагрязнойштукатурке
стены,вдругвозниклакартина.Онстоитумрачного
многоквартирного дома. Позднийвечер,лондонскийИст-Энд,и
подленегостоит Марджи, пятнадцатилетняя фабричная девчонка.
Он проводил ее домой после обеда, которыйразвгодухозяин
устраиваетдлярабочих.Онажила в этом мрачном доме, где и
свинье-то неместо.Онпротянулрукунапрощанье.Марджи
подставилагубыдляпоцелуя, но он не собирался ее целовать.
Почему-то он ее побаивался. И тогдаоналихорадочностиснула
егоруку.Онпочувствовал,какаяунее жесткая мозолистая
ладонь, и волна жалости захлестнула его. Он увидел ее тоскливые
голодные глаза, истощенное недоеданием почти еще детскоетело,
пугливоинеистоворванувшеесяиздетства к зрелости. И он
обнял ее с бесконечным состраданием, наклонился ипоцеловалв
губы. Она негромко радостно вскрикнула и по-кошачьи прильнула к
нему.
Она негромко радостно вскрикнула и по-кошачьи прильнула к
нему.Несчастный заморыш! Мартин все вглядывался в эту картину
далекого прошлого. По коже поползли мурашки,каквтовечер
когдаонаприникла к нему и сердце его согрела жалость. Какая
серая картина,всесклизкосерое,иподморосящимдождем
склизкие камни мостовой. А потом лучезарное сиянье разлилось по
стене,и,заслоняяту картину, проступило, замерцало бледное
лицо Руфи в короне золотых волос, далекое инедосягаемое,как
звезда.
Онвзялсостулакниги--Браунинга и Суинберна -- и
поцеловал их. "А все равно- она мне сказала
прийти опять",-- подумал он. Ещеразглянулнасебяв
зеркало и громко, торжественно произнес:
-- Мартин Иден, завтра первым делом пойдешь в библиотеку и
почитаешь, как полагается вести себя в обществе. Понятно?
Онпогасилсвет,иподтяжестьюеготела заскрипели
пружины.
-- Иещенадоброситьсквернословить,дружище,надо
бросить сквернословить,-- сказал он вслух.
Онзадремал, потом заснул, и такие ему снились диковинные
сны, какие может увидеть разве что курильщик опиума.
Глава 5
Наутро он проснулсяипослерадужныхсновочутилсяв
парнойдухоте,всепропахломыльной пеной и грязным бельем,
сотрясалось от дребезжания и скрежета тяжких будней.Выйдяиз
своейкаморки,Мартинуслыхалхлюпаньеводы, резкий окрик,
громкую затрещину -- этозадерганнаясестраотвеладушуна
кем-тоиз своих многочисленных отпрысков. Вопль малыша пронзил
Мартина как ножом. Онощутил,чтовсе,дажесамыйвоздух,
которым он дышит, мерзко, низменно. Как далеко это от красоты и
покоя,которымиполондомРуфи.Там мир духовный, здесь --
материальный, и притом низменно материальный.
-- Элфрид, поди сюда,-- позвал он плачущего малыша и полез
в карман брюк за деньгами, он держал их небрежно и тратил с той
же легкостью, с какой жил. Сунул мальчонкемонетувдвадцать
пятьцентов,прижал его на минутку к себе, хотелось унять его
слезы.
-- А теперь беги, купиледенцов,дасмотриподелисьс
братьями и сестрами. Купи таких, чтоб сосать подольше.
Гертруда подняла разгоряченное лицо от корыта и глянула на
него.
-- Хватилобыкпятицентовика. Всегда ты так, не знаешь
цену деньгам. Теперь малый объестся, живот заболит.
-- Ничего,сестренка,--веселовозразилМартин.--Над
моимиденьгамитрястись нечего. Доброе тебе утро, и поцеловал
бы, да ты вот занятая.
Быть бы с сестрой поласковее, хорошая она, и по-своему его
любит. Но с годами она все больше становится на себя не похожа,
бывает, ее не поймешь. Тяжкая работа, куча ребятишек, сварливый
муж -- наверно, из-за всего этого она так переменилась. И вдруг
-- Мартину вообразилось, будто все ее существо вбираетвсебя
что-тоотгниющих овощей, вонючей мыльной воды и замусоленной
мелочи, которую она принимает за прилавком.