Дисциплинирует его,-- Руфь с надеждой смотрела на
Мартина, словно ждала, что он передумает.-- Ведь вот футболисты
перед важными играми непременно тренируются.Такженужнаи
латынь для мыслящего человека. Это тренировка ума.
-- Вздоричепуха! Так нам твердили в детстве. Но одного
нам тогда не говорили. Предоставили нам самим после открыть эту
истину.-- Олни помолчал для внушительности, потом прибавил:-- А
не сказали нам, что каждому джентльмену надо изучать латынь, но
знать ее джентльмену не надо.
-- Нет, это несправедливо,--воскликнула Руфь.--Такяи
знала, что вы все высмеете и вывернете наизнанку.
-- Ладно,ясострил,--былответ,--авсе-такиэто
справедливо.Латыньтолькоизнаютаптекари,адвокатыда
латинисты.ИеслиМартинметит в аптекари, в адвокаты или в
преподавателилатыни,значит,янеугадал.Нотогда
спрашивается,причемтут Герберт Спенсер? Мартин только что
открыл его для себя и совсем на нем помешался. А почему? Потому
что Спенсер открываетемукакой-топуть.Нименя,нивас
Спенсерникуданеприведет.Намнезачемкуда-тоидти. Вы
просто-напросто выйдете замуж,мнежетолькоинадобудет
присматриватьзаповереннымии управляющими, а уж они станут
пасти денежки, которые мне оставит папаша.
Олни собрался уходить, но у дверейприостановилсяидал
прощальный залп:
-- ОставьтевыМартинав покое, Руфь. Он сам знает, что
ему надо. Посмотрите, сколько он уже успел.Какподумаю,мне
иногдатошноделается, тошно и стыдно за себя. Он уже знает о
мире, о жизни, о назначении человека и обовсемпрочеммного
больше,чем Артур, Норман, я, да и вы, кстати, несмотря на всю
нашу латынь, и французский, и древнеанглийский, несмотря на всю
нашу культуру.
-- НоРуфьмояучительница,--рыцарскивступился
Мартин.--Тем немногим, что я знаю, я обязан ей.
--Чушь!--ОлнипосмотрелнаРуфь,лицоунего стало
злое.-- Вы еще вздумаете меня уверять, будточитаетеСпенсера
поеесовету,--какбыне так. И о Дарвине и об эволюции она
знает не больше,чемяокопяхцаряСоломона.Какоеэто
головоломноеспен-серовскоетолкованиечего-товынанас
недавно обрушили? Неопределенное, непоследовательное,какая-то
тамгомогенность.Обрушьте-каэтонанее-- и посмотрите,
поймет ли она хоть слово. Это, видите ли, некультура.Так-то
вот,и,есливызайметесьлатынью, Мартин, я перестану вас
уважать.
И хотя спор этотбылинтересенМартину,онвсевремя
ощущаликакую-то досаду. Речь шла об ученье, о занятиях -- о
том,каковладетьосновамизнаний,иэтот
задиристо-мальчишескийтонникакневязалсяс тем подлинно
важным,чтоволновалоМартина,--он-тостремилсяглубоко
проникнутьвжизнь, вцепиться в нее накрепко орлиной хваткой,
его до боли потрясали грандиозныеоткрытия,иужерождалось
понимание, что он всем этим способен овладеть.
Ему казалось, он
словнопоэт,выброшенныйкораблекрушениемнаневедомую
землю,--онвладеетмогучимдаромвыражатькрасоту,а
запинается, заикается, тщетно пробует петь на грубом варварском
наречии своих новых собратьев. Вот и он так. Остро, мучитель-
но чувствует то великое, всеобъемлющее, что есть в мире, а
вынуждентоптатьсяипробиратьсяощупьюсредишколярской
болтовни и спорить, следует ли ему изучать латынь.
-- Да при чем тут латынь, черт подери? -- крикнул он в тот
вечер своему отражению в зеркале.-- На кой мне этамертвечина.
Почемуимнойиживущейвомне красотой должны заправлять
мертвецы?Красотаживаинепреходяща.Языкивозникаюти
отмирают. Они прах мертвых.
Апотомонподумал,чтосовсемнедурно выражает свои
мысли, и, ложасьспать,недоумевал,почемунеудаетсятак
разговаривать,когдарядомРуфь.Приней он превращается в
школьника и говорит школьным языком.
-- Дайте мне время, -- сказал он вслух.--Дайтетолько
время.
Время! время! время! -- вечная его жалоба.
Глава 14
НеблагодаряОлни,нонаперекорРуфи, наперекор своей
любви к Руфи он все-таки решил не браться за латынь.Длянего
главное--время.Столькоещеестьвсего, что куда важнее
латыни, столько областей знаниягромкоивластновзываютк
нему.Инадописать.Надо зарабатывать деньги. А его еще ни
разу не напечатали. Два десятка рукописей безконцаскитаются
пожурналам.Какдругимудаетсяпечататься? Долгими часами
просиживалонвпубличныхбиблиотеках,жадно,пристально
вчитывалсявнаписанноедругими,сравнивалсосвоими
доискивался, доискивался: что же за секрет они открыли,почему
им удается продать свои работы.
Поразительно,сколькопечатаютвсяческой мертвечины. Ни
света, ни жизни, ни красок. Ни проблеска жизни, а ведь продано,
по два цента за слово, по двадцатьдолларовзатысячу--так
говорилосьвгазетнойзаметке:Непостижимо,счетунет
рассказам,написанным,правда,легко,ноначистолишенным
жизненнойсилыиподлинности.Жизньтак необыкновенна, она
чудо, она полна загадок, грез, героических свершений, а вэтих
рассказаходнисеренькиебудни. Он ощущал напряжение и накал
жизни, ее жар и кипенье и мятежное неистовство -- вот бы очем
писать! Хотелось восславить дерзновенных храбрецов, не теряющих
надежду,безрассудныхвлюбленных,титанов, которые борются в
напряжении и накале, средиужасаитрагедий,исамажизнь
уступаетихнатиску.Ажурнальные рассказы, похоже, усердно
прославляют всяких мистеров Батлеров,скаредныхохотниковза
долларами,исеренькиелюбовныеинтрижки сереньких людишек.