--Унылыезимниеливнитолько
подхлестнулиеестремлениекцели,онавыстоялаяростной
весной, расцвела, приманила насекомых и пчел, рассеяласемена,
мужественно. Исполнила свой долг перед собой и миром и...
-- Отчего вы всегда так нестерпимо-практически смотрите на
все?--перебила его Руфь.
-- Наверно,оттого,чтояизучаюэволюцию. Сказать по
правде, у меня только-только открылись глаза.
-- Но мнекажется,этотпрактицизммешаетвамвидеть
красоту, вы ее губите, словно дети, которые ловят бабочек и при
этом стирают яркую пыльцу с чудесных крылышек.
Мартин покачал головой.
-- Красотаполназначения,аэтогояпрежде не знал.
Просто воспринимал красоту саму по себе, будтоонасуществует
простотак, без всякого смысла. Ничего не понимал в красоте. А
теперь понимаю, вернее, только еще начинаюпонимать.Понимаю,
чтоонатакое,трава,понимаювсюскрытую алхимию солнца,
дождя, земли, благодаря которой она стала травой,иотэтого
онатеперь,на мой взгляд, еще прекраснее. Право же, в судьбе
каждойтравинкиестьиромантика,идаженеобыкновенные
приключения.Сама эта мысль волнует воображение. Когда я думаю
об игре энергии и материи, об ихпотрясающемединоборстве,я
чувствую, что готов писать о травинке эпическую поэму.
--Какхорошовыговорите!--рассеянно сказала Руфь, и он
заметил, что смотрит она на него испытующе.
Онсмутилсяподэтимвзглядом,растерялся,густо
покраснел.
-- Надеюсь,я...я понемногу учусь говорить,--запинаясь,
вымолвил он.-- Во мне столько всего, о чем я хочусказать.Но
всеэтотакогромно. Я не нахожу слов, не могу выразить, что
там внутри. Иногда мне кажется, весь мир,всяжизнь,всена
светепоселилосьвомнеитребует:будьнашим голосом. Я
чувствую, ох, не знаю, как объяснить...Ячувствую,какэто
огромноаначинаюговорить,выходитдетский лепет. До чего
трудная задача -- передать чувство, ощущениетакими.словами,
набумаге.иливслух,чтобытот,кточитает или слушает,
почувствовал или ощутил то же, что и ты.Этовеликаязадача.
Вотя зарываюсь лицом в траву, вдыхаю ее запах, и он повергает
меня в трепет, будит тысячи мыслей и образов. Я вдохнул дыхание
самой вселенной,имневнятныпесниисмех,свершениеи
страдание,борьбаисмерть; и в мозгу рождаются картины, они
родились, уж незнаюкак,издыханиятравы,иярадбы
рассказатьонихвам,миру.Но где мне? Я косноязычен. Вот
сейчас я попытался дать вам понять, как действует на меня запах
травы, и не сумел. Только и получился слабый, нескладныйнамек
намои мысли и чувства. По-моему, у меня выходит просто жалкая
тарабарщина.Аневысказанноеменядушит.
Аневысказанноеменядушит.Немыслимо!--в
отчаяниион вскинул руки.-- Это не объяснишь! Никакими словами
не передашь!
- Но вы ивсамомделехорошоговорите,--настойчиво
повторилаРуфь.--Толькоподумайте,как вы продвинулись за то
короткоевремя,чтомызнакомы.МистерБатлервыдающийся
оратор.Вовремяпредвыборнойкампанииеговсегдапросят
выступать с речами. А на днях за обедом вы говорилиничутьне
хуже.Простоонболеесдержанный. Вы слишком горячитесь, но
постепенно научитесь собой владеть. Из вас еще выйдетотличный
оратор.Выдалеко пойдете... если захотите. У вас это отлично
получается. Я уверена, вы можете вести за собой людей и зачто
бывыни взялись, вы преуспеете, как преуспели в грамотности.
Из вас вышел бы отличныйадвокат.Выбымоглиблистатьна
политическомпоприще.Ничтоне мешает вам добиться такого же
замечательногоуспеха,какогодобилсямистерБатлер.И
обойдетесь без несварения желудка,--с улыбкой прибавила она.
Таконибеседовали.Руфьсобычнойсвоеймягкой
настойчивостью опять и опять повторяла, что Мартинунеобходимо
серьезное образование, что латынь дает неоценимые преимущества,
это одна из основ при вступлении на любое поприще. Она рисовала
свойидеалпреуспевающего человека, и это был довольно точный
портретееотца,снекоторымичерточкамииоттенками,
позаимствованнымиу мистера Батлера. Мартин слушал жадно, весь
обратился в слух, он лежал на спине и, подняв голову,радостно
ловилкаждоедвижениееегуб,когдаона говорила. Но к ее
словам оставался глух. Картины, что она рисовала, отнюдь его не
привлекали, он ощущал тупую боль разочарованиядаещежгучую
любовнуютоску.Ни разу не помянула она о его писательстве, и
забытые лежали на земле захваченные с собой рукописи.
Наконец, когда оба умолкли,Мартинвзглянулнасолнце,
прикинул,высоколи оно еще в небе, и, подобрав рукописи, тем
самым напомнил о них.--Совсемзабыла,--поспешносказала
Руфь.-- А мне так хочется послушать.
Мартинсталчитать рассказ, он льстил себя надеждой, что
это у него один из лучших. Рассказ назывался "Вино жизни", вино
это пьянило его, когдаонписал,--пьянилоисейчас,пока
читал.Былакакая-то магия в самом замысле рассказа, и Мартин
еще расцветил ее магией слов, интонаций. Прежний огонь, прежняя
страсть, с какой он писал тогда, вспыхнули вновь, завладели им,
подхватили, и он былслепиглухковсемизъянам.Нето
чувствовала.Руфь.Вышколенноеухоразличалослабостии
преувеличения,чрезмернуювыспренностьновичкаимгновенно
улавливало каждый сбой, каждое нарушение ритма фразы. Интонацию
рассказа Руфь замечала, пожалуй, лишь там, где автор изъяснялся
чересчурнапыщенно,итогдаеенеприятнопоражалоявное
дилетантство.