Ив товремя как она шла через всю комнатук столу,он виделперед
собой двухженщин: одну -- светскую даму и хозяйку Большого дома, другую --
восхитительную статуэтку всадницы, хотьи скрытуюподэтим голубоватымс
золотом платьем, но забыть которуюне моглиего заставить никакие одежды и
покровы.
И вотонабылаздесь,средисвоих домашнихигостей; ее рукана
мгновениекоснуласьего руки, когдаФоррест представил его, и она сказала
емусвое "добропожаловать"такимпевучим голосом, которыймог родиться
только в недрах этого горла и этой высокой, несмотря на общую миниатюрность,
груди.
Сидя за столом наискось от нее, Грэхем невольно втайне наблюдал за ней.
Хотя он участвовал вобщем шутливом и веселом разговоре, но его взоры и его
мысли были заняты только хозяйкой.
НечастоприходилосьГрэхемусидетьза столом в такойстраннойи
пестрой компании. Покупатель овец и корреспондент "Газеты скотовода" все еще
находилисьздесь.Перед самым обедомнатрехмашинахприехала компания
мужчин, дам и девиц --всего четырнадцать человек: они предполагали пробыть
до вечера, чтобы возвращаться верхом при луне.
Их имен Грэхем не запомнил, но понял из разговора, что они прикатили за
тридцатьмиль,изгородкаУикенберга,расположенноговдолине,--
по-видимому, какие-то местные банковскиеслужащие, врачи и богатые фермеры.
Гостибыли чрезвычайно веселы, жизнерадостныи сыпалишутками и новейшими
анекдотами на самом модном жаргоне.
-- В одном я убедился, -- сказал Грэхем, обращаясь к Паоле, -- если ваш
дом всегда служит караван-сараем, то мне и пытаться нечего запомнить имена и
лица всех, с кем я знакомлюсь.
-- Я вас понимаю, -- засмеялась она в ответ. -- Но ведь это соседи. Они
могутзаехатьвлюбое время. Вон та дама, рядом с Диком,миссисУатсон,
принадлежит к старой местной аристократии. Ее дед Уикен перешел через Сьерру
в тысяча восемьсот сорок шестомгоду, и Уикенбергназванпо его имени.А
хорошенькая черноглазая девушка -- ее дочь...
Паола давала ему краткиехарактеристикигостей, но Грэхем, неотступно
занятый тем, чтобы разгадать это обаятельное существо, неслышал и половины
того,что онаговорила.Сначала онподумал,чтоосновнаяеечерта --
естественность; черезминутурешил,чтожизнерадостность.Но ни то, ни,
другое определение не удовлетворило его, -- нет, не в этом дело! И вдруг его
осенило: гордость! Основное в ней -- гордость. Гордость былав ее глазах, в
посадке головы, в нежных завитках волос, в трепете тонко очерченных ноздрей,
в подвижных губах,в форме круглого подбородка, в маленьких сильных руках с
голубымижилками,вкоторыхможнобылосразуузнатьрукипианистки,
проводящей многочасовза роялем. Да, гордость! Вкаждой мышце,в каждой
линии, в каждом жесте -- непоколебимая, настороженная, жгучая гордость.
Паоламоглабытьрадостнойинепринужденной,женственно-нежнойи
мальчишески-задорной,готовой навсякуюшалость; ногордостьжила в ней
всегда -- трепетная, неистребимая, неискоренимая гордость, она как бы лежала
в основе всего ее существа.
Паола была демократкой,открытой,искреннейи
честнойженщиной,прямой,безпредрассудков,инивкаком случаене
безвольной игрушкой. Минутами в ней точно вспыхивало что-то подобноеблеску
стали -- драгоценной, чудесной стали. Она производила впечатление силы, но в
еесамыхизощренныхисдержанныхформах! Ион связывал образПаолыс
представлением о серебряной струне,о тонкойдорогойкоже, ошелковистой
сеткеиздевичьихволос,какиеплетутнаМаркизскихостровах,о
перламутровойраковинеилинаконечникеизслоновойкостинадротиках
эскимосов.
-- Хорошо, Аарон, --донесся сквозь общий говор голосДикас другого
концастола. -- Вот кое-чтоспециальнодлявас,поразмыслите-ка. Филипп
Бруксговорит: "Истинно великийчеловеквсегда в какой-то мере чувствует,
чтоего жизньпринадлежит его народуи что все данноеему богом даноне
только ему, но через него всему человечеству".
--Скакихэтопор выверитевбога? -- отозвался сдобродушной
насмешкой тот,кого Форрест назвал Дароном.Это былстройный,узколицый,
смуглый человек с блестящими глазами и черной, как уголь, длинной бородой.
-- Незнаю,хоть убейте, -- отозвалсяДик. -- Все равно,берите мои
словаиносказательно,называйтеэто,какхотите,--Моралью,Добром,
Эволюцией.
-- Чтобыбытьвеликим, вовсе не нужно мыслить позаконамлогики, --
вмешался вразговортихийдлиннолицый ирландец спотертымирукавами, --
наоборот, очень многие люди, мыслившие весьма логично о жизни и о вселенной,
так и не стали великими.
-- Браво, Терренс! -- похлопал ему Дик.
-- Все дело в том, какой смысл мы вкладываем в это понятие, -- медленно
проговорил еще один из гостей, несомненно индус, крошивший хлебмаленькими,
необычайно изящными руками, -- что мы разумеем под словом "великий".
--Несказать ливместо"бога""красота"? --нервнои застенчиво
спросил юноша с трагическим выражением лица и растрепанной шевелюрой.
Вдруг Эрнестина подняласьсо своегоместа, оперлась рукамио стол и,
принявпозуоратора,наклониласьвпередиспритворнойгорячностью
воскликнула:
--Нувот, опять!Опять в тысячный раз вывернут вселенную наизнанку!
Теодор,-- обратилась она кюному поэту,-- чтожевы, язык проглотили?
Примите участиевспоре.Оседлайте своегоконька Эона,можетбыть,он
довезет вас скорее других.
Раздался взрыв смеха, и бедный, смущенный поэт стушевался и спрятался в
свою раковину.
Эрнестина повернулась к чернобородому.
-- Нет, "Аарон, сегодня он нев форме. Начните вы.Вы ужзнаете, что
надо. "Как остроумно выразился Бергсон, с присущей ему точностью и меткостью
философскихопределений,соединенныхсобширныминтеллектуальным
кругозором.