То и дело заливался плачем младенец в люльке, и Нюрка вскакивала, чтобы укачать его. Выходил кто-то. Хлопала входная дверь, обдавая Гошку холодом.
Подавленный увиденным, он спросил шепотом у матери:
— Мы так будем жить?
Она, поняв по-своему, также шепотом ответила:
— Едва ли, сынок. У них своя крыша над головой. А у нас нет.
Глава 7
ПРОГЛОТИ ЯЗЫК…
Утром, глядя на Яковлевых безжизненными глазами, Упырь объявил:
— Барин велел вас на месячину.
— Господь с тобой, — перекрестилась испуганно тетка Пелагея. — Не шути так.
— Жить будете, — продолжал Упырь, словно и не заметил впечатления, произведенного его словами на Яковлевых, — в людской.
Дед, всегда, при любых низких поклонах клиентам и заказчикам, сохранявший внутреннее и известное внешнее достоинство, тут повалился в ноги старосте, заговорил сбивчиво и жарко:
— Никита Трофимович, не погуби! Ты при барине шея. Куда поворотишь, туды и голова. Спаси! Век буду помнить. Знаешь меня, отплачу…
— Семену с одним из мальцов — в столярку. Остальным на барщину, — не поведя бровью, продолжал ровным бесцветным голосом Упырь.
— Сжалься! Пропадем! Самое время пахать…
Дед обхватил Старостины воняющие дегтем сапоги.
— Харч получите у Акулины. И тотчас на работу. Дармоедов и без вас полно. Ивану с Николаем пахать под овес возле старой межи. Пелагее — на птичник, Марье — на скотный двор, другому мальцу — в подмогу конюхам.
Месячина! Слышал Гошка про такую радость: ни кола ни двора. За единый прокорм на барина горб ломать. Сказывали, будто бы перевелась она к нынешнему времени. Да, видать, не всюду. И на тебе — угодили!
В людской Яковлевых встретили с усмешкой:
— Явились — не запылились, баре московские. Вас тут только не хватало!
Людская была бы просторной избой, кабы не натолкали в нее сверх меры дворовых: молодых и старых, холостых и семейных. Понятно, новым людям не радовались: еще теснее остальным.
В столярке, вопреки опасениям, их встретили по-иному. Маленький подвижный старичок на одной ноге, вторую заменяла деревяшка, судя по рубахе и штанам, отставной солдат, весело воскликнул:
— Ну вот и смена подоспела!
На что дед дипломатично отозвался:
— Подмога, Прохор Аверьянович. Твоего главенства и хлебца не отобьем…
— Брось, Семен, хитрить. Хлебец свой сирый все одно получу. А командовать мне не с руки. В помощники, коли возьмешь, останусь, а генералом ты будешь. И давай-ка поздороваемся по-русски!
У деда Семена, тронутого искренним приветом, повлажнели глаза. Старики обнялись и троекратно поцеловались, ткнувшись друг в друга бородами.
В столярке пахло родным и знакомым — деревом, кожей, клеем. Золотились и шуршали под ногами стружки.
«Неужели, — думал Гошка, — судьба наконец-таки смилостивилась?»
Дед Семен оттаял, размяк. Пространно и с чуждой ему многоречивостью рассказывал о внезапно обрушившихся бедствиях, благо отставной солдат слушал внимательно и сочувственно. Горевал дед Семен по поводу избы и нынешнего положения семьи.
— Все ж спробую, поклонюсь барину. Сам и здесь не в обиде. А вот сынов с невестками на землю бы надо.
— А что? Спробуй! — кивал Прохор. — Спина не переломится. Только едва ли тебе удовлетворение выйдет. Не похоже на то. Однако истинно сказывают: попытка — не пытка, спрос — не беда.
Остались ночевать в столярке, низеньком помещеньице, пристроенном к погребу.
— Мне веселее, — сказал Прохор, — ночью по-стариковски плохо спится, будет с кем перемолвиться словом. И чарочку сподручнее осушить с товарищем.
Господский дом при ближайшем рассмотрении оказался запущенным. Осыпались местами штукатурка и лепка. Покривились и скрипели под ногами ступени, шатались перила. Требовала свежей краски зеленая крыша.
Видно было, не в гору идут обитатели имения, а либо топчутся на месте, либо помаленьку беднеют.
Барин в стеганом синем халате, синих туфлях с трубкой в руке вышел на открытую веранду. Дед Семен с Гошкой, скинув шапки, стояли внизу.
Выслушав смиренную дедову просьбу: посадить сыновей на землю, даже без вспомоществования лесом, «Стабарин», как его называли заглазно — прозвище, родившееся от скороговоркой произносимых слов: старый барин, — оттопырил нижнюю пухлую губу.
— У меня, Семен, не богадельня. Все трудятся, зарабатывая хлеб насущный. Держал тебя на оброке, весьма умеренном, заметь. Теперь ты гол как сокол. На обзаведение лошадь нужна и зерно, да мало ли чего еще. Всего этого дать сейчас не могу. Времена не те. А известно, в иные времена — иные песни. Держали оркестр и артистов, сам знаешь. А теперь — единственная работа по твоей части: рояль настроить. Оставлю тебя столяром, и за то скажи спасибо.
Дед Семен, а за ним поспешно и Гошка низко поклонились:
— Премного благодарен, батюшка. Разве о себе пекусь? Мне при вашей милости и жизни лучшей нет, за счастье почитаю. А вот сыны с невестками…
Стабарин испытующе глянул на деда Семена:
— Волю вам государь дает. Чай, слышал? Так уже потерпи малость.
Дед не попался на удочку. Ответил простодушно:
— К чему нам, батюшка, воля? Куда мы денемся без вас, благодетелей.
— Короче, не вижу основания менять решение старосты. Благодари бога, что столяр у меня плох. Самоучка и строптив.
Прохор, выслушав деда Семена, заметил:
— Другого чего было ожидать! Боятся мужицкой воли, как черт ладана. Кой теперь смысл ему на тебя и твое обзаведение тратиться? Да никакого! На месячине мужик или баба ровно скотина. Кроме корму, никаких расходов. Худо ли барину?
Гошка с дедом Семеном остались у Прохора. Акулина, господская ключница, баба сердитая и крикливая, поворчала, но, благодаря расположению к отставному солдату и его личной просьбе, стала отпускать продовольствие на них двоих отдельно от семьи.
— Не обеднеют господа Триворовы… — заметил весело Прохор, сам, как видно, беспокоившийся за исход своего ходатайства, — если старому да малому перепадет лишняя ложка каши.
— Во-во! Все вы таковы, — распалилась Акулина. — Готовы барское добро в одночасье пустить на распыл!
— Ты при ихних кладовых ровно цепная собака. А вот куда, ежели волю дадут, денешься? Где будешь крышу себе искать?
— О себе подумай. Мне по службе господа цену знают, поди, не дурные.
— И то! — благодушно согласился отставной солдат, чрезвычайно довольный, что вышло по его желанию.
Столярка оказалась для Гошки тем местом, о котором он мог только мечтать. Работы было много, но ни деда Семена, ни Гошку она не пугала.
В своей стихии и до какой-то степени в безопасности чувствовал себя тут Гошка. Первое впечатление от барского дома было правильным. Солнце господ Триворовых клонилось к закату. Помещики среднего достатка, они прошлым рождеством выдали замуж дочь, а с ней в приданое ушли деревенька и около сорока душ крепостных. В Никольском и Каменке, имении покойной жены нынешнего владельца, насчитывалось теперь чуть более ста душ крестьян, с бабами и ребятишками. На них и возложена обязанность обеспечить своим трудом сытую и, по возможности, беспечальную жизнь Триворовых.
В Москве слово «крепостной» звучало для Гошки несколько отвлеченно. Вся практическая зависимость от господ выражалась в наездах жутковатого Упыря и уплате ему причитающихся помещикам в качестве оброка денег.
Здесь же, в Никольском, было совсем другое.
Отставной солдат Прохор Аверьянович на другой день по прибытии изрек:
— Тут, солдатик, проглоти язык.
И развил свою мысль:
— Спросят — отвечай: «Да-с», «Нет-с».