Ябылдостаточнохорошо
воспитан в детстве и затем вращался в достаточно порядочном обществе,чтобы
знать законынашейфранцузскойучтивости;большетого,явсостоянии
преподать их другим. Я люблю следоватьим,однаконенастолькопокорно,
чтобыониналагалипутынамоюжизнь.Иныеизнихкажутсянам
стеснительными,иеслимызабываемихпредумышленно,анепо
невоспитанности, то это нисколько не умаляетнашейлюбезности.Янередко
встречал людей, которые оказывались неучтивыми именно вследствиетого,что
они были чересчур учтивы, и несноснывследствиетого,чтобыличересчур
вежливы.
А впрочем, уменье держать себя с людьми - вещь очень полезная.Подобно
любезности и красоте, оно облегчает нам доступвобществоиспособствует
установлению дружеских связей, открывая темсамымвозможностьучитьсяна
примере других и, вместе с тем, подавать пример и выказывать себя схорошей
стороны, если только в нас действительно есть нечто достойноеподражанияи
поучительное для окружающих.
Глава XIV
О ТОМ, ЧТО НАШЕ ВОСПРИЯТИЕ БЛАГА И ЗЛА В ЗНАЧИТЕЛЬНОЙ МЕРЕЗАВИСИТОТ
ПРЕДСТАВЛЕНИЯ, КОТОРОЕ МЫ ИМЕЕМ О НИХ
Людей, как гласит одно древнегреческое изречение, мучают не самые вещи,
а представления, которые они создали себе о них [1]. Иеслибыкто-нибудь
мог установить, что это справедливо всегда и везде, он сделал бы чрезвычайно
много для облегчения нашей жалкой человеческой участи. Ведь если страдания и
впрямь порождаются в нас нашим рассудком, то, казалось бы,внашейвласти
либо вовсе пренебречь ими, либо обратить их во благо. Если вещи отдаютсебя
в наше распоряжение, то почему бынеподчинитьихсебедоконцаине
приспособить к нашей собственной выгоде? И если то, что мы называемзломи
мучением, не есть само по себе ни зло, ни мучение, и только наше воображение
наделяет его подобными качествами, тонектоиной,какмысами,можем
изменить их на другие. Располагая свободойвыбора,неиспытываяникакого
давления со стороны,мы,темнеменее,проявляемнеобычайноебезумие,
отдавая предпочтение самой тягостной для нас доле и наделяя болезни,нищету
и позор горьким и отвратительным привкусом, тогда как могли бы сделатьэтот
привкус приятным; ведь судьба поставляет нам только сыройматериал,инам
самим предоставляется придать ему форму. Итак, давайте посмотрим,можноли
доказать, что то, что мы зовем злом, не является само по себе таковым,или,
по крайней мере, чем бы оно ни являлось, - что от нас самих зависитпридать
ему другой привкус и другой облик, ибовсе,вконцеконцов,сводитсяк
этому.
Если бы подлинная сущность того, передчеммытрепещем,располагала
сама по себе способностью внедряться в наше сознание, то она внедрялась бы в
сознание всех равным и тождественным образом, ибо все люди - одной породыи
все они снабжены в большей или меньшей степени одинаковымиспособностямии
средствами познания и суждения.
Однако различие в представлениях об однихи
тех же вещах, которое наблюдается между нами, доказывает с очевидностью, что
эти представления складываются у нас не иначе, как в соответствииснашими
склонностями; кто-нибудь, бытьможет,ивоспринимаетих,посчастливой
случайности в согласии с их подлинной сущностью, но тысячапрочихвидитв
них совершенно иную, непохожую сущность.
Мы смотрим на смерть, нищету и страдание, как на наших злейшихврагов.
Но кто же не знает, что та самая смерть, которую однизовутужаснейшеюиз
всех ужасных вещей, для других - единственное прибежищеоттревогздешней
жизни,высшееблаго,источникнашейсвободы,полноеиокончательное
освобождение от всех бедствий? И в то время, как однивстрахеитрепете
ожидают ее приближения, другие видят в ней больше радости, нежели в жизни.
Есть даже такие, которые сожалеют о ее доступности для каждого:
Mors utinam pavidos vita subducere nolles,
Sed virtus te sola daret.
{О если бы, смерть, ты не отнимала жизниутрусов,оеслибыодна
доблесть дарила тебя! [2] (лат.).}
Но не будем вспоминать людейпрославленнойдоблести,вродеТеодора,
который сказал Лисимаху, угрожавшему, что убьет его: "Тысвершишьвтаком
случае подвиг, посильный и шпанской мушке!" [3] Большинствофилософовсами
себе предписали смерть или, содействуя ей, ускорили ее.
А сколько мы знаем людей изнарода,которыепередлицомсмерти,и
притом не простой и легкой, но сопряженной с тяжким позором, аиногдаис
ужасающими мучениями, сохраняли такое присутствие духа, - кто изупрямства,
а кто и по простоте душевной, - что в них не замечалось никакой переменыпо
сравнению с обычным их состоянием. Ониотдавалираспоряженияотносительно
своих домашних дел, прощались с друзьями, пели, обращались сназидательными
и иного рода речами к народу, примешивая к ним иногда даже шутки, и,совсем
как Сократ, пили за здоровье своих друзей. Один из них, когдаеговелина
виселицу, заявил, чтонеследуетидтиэтойулицей,таккаконможет
встретиться с лавочником, который схватит его за шиворот: за ним есть старый
должок. Другой просил палача не прикасаться к его шее, чтобы он незатрясся
от смеха, до такой степени онбоитсящекотки.Третийответилдуховнику,
который сулил ему, что уже вечером он разделит трапезу снашимСпасителем:
"В таком случае, отправляйтесь-катудасами;чтодоменя,тоянынче
пощусь". Четвертый пожелал пить и, так как палачпригубилпервым,сказал,
что после него ни за что не станет пить,таккакбоитсязаболетьдурною
болезнью. Кто не слышал рассказа об одном пикардийце? Когда он ужестоялу
подножия виселицы, к нему подвели публичную женщину и пообещали, что если он
согласитсяженитьсянаней,тоемубудетдарованажизнь(ведьнаше
правосудие порою идет на это); взглянув на нее и заметив, что онаприпадает
на одну ногу, он крикнул: "Валяй, надевай петлю! Она колченогая".