Стальными вспышками проносятся ласточки подсводамиподворотни. В
моей комнате, какив контореподнею, дваокна: одновыходит во двор,
другое --наулицу. Вдругтишину разрываетпридушенныйвскрик,заним
следуют стоныи какое-то клокотание. ЭтоГенрих Кроль,онспит вдругом
флигеле. Егомучит очередной кошмар.В 1918 году егозасыпало, и вот пять
лет спустя ему время от времени все это снова снится.
Варю кофе на своей спиртовке и вливаю в него немного вишневой настойки.
Я научился этому во Франции, а водка у меня, невзирая на инфляцию, еще есть.
На новыйкостюммоего жалованья, правда, нехватает --простоникакне
удается скопить нужную сумму, -- но мелочия покупать могу, и,разумеется,
среди них, в виде утешения, иной раз и бутылку водки.
Яемхлеб,намазанныймаргариномисливовым мармеладом.Мармелад
хороший, ониззапасов мамаши Кроль. Маргарин прогорклый,но не беда:на
фронте мы и не то еще ели. Затем я произвожу осмотр своего гардероба. У меня
есть двакостюма,перешитых из военных мундиров.Один перекрашен в синий,
другой в черный цвет -- с серо-зеленым материалом больше ничегонельзя было
сделать.Кроме того, имеется костюм, который я носилеще до того, как стал
солдатом. Правда, я изнего вырос, ноэтонастоящийштатский костюм,не
переделанный и не перелицованный, и поэтомуя надеваю его. К немуидет тот
галстук,который явчеракупиликоторыйяповязываюсегодня,чтобы
предстать перед Изабеллой.
Ямирнобредупоулицам.Верденбрюк--старинныйгород,внем
шестьдесят тысяч жителей, есть и деревянные дома и здания в стиле барокко, а
вперемежку с ними целые кварталы,застроенные в отвратительном новом стиле.
Япересекаювесьгород, на другом концевыхожуизнего, идупо аллее,
обсаженной дикими каштанами,затем поднимаюсь на небольшой холм, там, среди
густогопарка, стоит психиатрическая лечебница. Дом кажетсятихим всвете
воскресногоутра, птицы щебечут на деревьях,а я направляюсьвмаленькую
больничную церковь,где вовремявоскресной обеднииграюнаоргане.Я
научилсяиграть,когдаготовился стать школьнымучителем,игодназад
раздобыл это место органиста как побочную профессию.У меня несколько таких
побочныхпрофессий. Раз в неделю я даюдетямсапожного мастера Бриля урок
игры на фортепиано, за чтоон чинит мне башмаки иприплачивает еще немного
деньгами,идваразавнеделюрепетируюнекоегооболтуса--сына
книготорговцаБауера,такжезанебольшоевознаграждениеизаправо
прочитыватьвсе новые книги, и если я пожелаю некоторые из нихприобрести,
то он мне их продает со скидкой. Разумеется, весь клуб поэтов идаже Эдуард
Кноблох тогда вдруг становятся моими друзьями.
x x x
Обедня начинается в девятьчасов. Я уже сижузаорганоми вижу, как
входят последние пациенты.
Онивходят тихонькои рассаживаются по скамьям.
Междунимии на концах скамей садятсянесколькосанитарови сестер. Все
совершается очень пристойно, гораздо тише, чемв деревенских церквах, где я
в бытность свою учителем тоже играл на органе. Слышно лишь, как по каменному
полу скользятбашмаки, именно скользят,ане топают. Так ступают те,чьи
мысли далеко отсюда.
Передалтаремгорятсвечи.Сквозьцветныестеклальетсяснаружи
смягченныйдневнойсвети,смешиваясьссияниемсвечек,становится
мягко-золотистым, местами тронутым голубизной и пурпуром. В этом свете стоит
священниквпарчовомцерковномоблачении,анаступеньках--
коленопреклоненные служки в красныхстихаряхи белыхнакидках. Я выдвигаю
регистрыфлейтыиvoxhumana (1)и начинаю. Душевнобольные,сидящиев
переднихрядах,всекакодин повертываютголовы, словно ихдернулиза
веревочку. Их бледные лица с темными впадинами глаз, поднятые кверху, откуда
звучиторган, лишены всякого выражения. В золотистом сумеречномсветеони
похожи напарящиеплоскиесветлые диски, а зимой, в полумраке, напоминают
огромныеоблатки, ожидающие,чтобы в них вошелСвятойДух. Онине могут
привыкнуть к звукам органа; для них нет прошлого и нет воспоминаний, поэтому
каждое воскресенье все эти флейты,скрипки игамбы кажутся их отчужденному
сознанию чем-тоновым и нежданным. Затемсвященник начинает молиться перед
алтарем, и они обращают на него свои взоры.
Не все больные следят за церковной службой. В задних рядах многие сидят
неподвижно,сидят, словно окутанные грозной печалью, какбудтовокруг них
лишьпустота, -- впрочем, можетбыть, так только кажется. Может быть,они
пребывают в совсемдругихмирах,в которые непроникаетниоднослово
распятого Спасителя,простодушно ибезпониманияотдаютсятой музыке, в
сравнении с которой звуки органа бледны и грубы. А может быть, они совсем ни
о чем не думают, равнодушные, как море,как жизнь,как смерть. Ведь только
мы одушевляем природу. А какая она сама посебе, может быть известно только
этим сидящим внизу душевнобольным; но тайны этой они открыть не
(1)Человеческийголос (лат.)--в органерегистр, подражающийпо
звучанию голосучеловека. могут. То,что ониувидели, сделало ихнемыми.
Иногда кажется,чтоэтопоследние потомки строителейвавилонскойбашни,
языки для них смешались, и эти люди уже не могут поведать о том, что увидели
с самой верхней террасы.
Яразглядываюпервый ряд.Справа, среди мерцания розовыхиголубых
тонов, я замечаю темнуюголову Изабеллы. Она стоит на коленях возле скамьи,
очень прямаяи стройная. Узкаяголовкасклоненанабок, каку готических
статуй.Я задвигаю регистры гамб и voxhumana и выдвигаю vox coelesta (1).
Этот регистр органа дает самые мягкиеидалекие звуки. Мыприближаемсяк
минуте пресуществления. Хлеби вино претворяются втело икровь Христову.