Это чудо -- такое же,как сотворение человека, возникшего из глины и праха.
По мнению Ризенфельда, третье чудо состоит в том,что человек не знает, как
ему быть совторым, ивсебеспощаднееэксплуатируетиуничтожаетсебе
подобных,а краткий срокмежду рождениемисмертью стараетсякакможно
больше заполнить эгоизмом, хотя каждому с самого начала абсолютно ясно одно:
он неизбежно должен умереть. Так говорит Ризенфельд, владелец Оденвэльдского
гранитного завода, а он одиниз беспощаднейших дельцов и сорвиголов в делах
смерти. Agnus Dei qui tollis peccata mundi (2)
После обедни больничные сестры кормят меня завтраком, состоящим из яиц,
холодной закуски, бульона, хлеба и меда. Это входит в мой договор. Благодаря
такомузавтраку ялегко обхожусьбезобеда,ибо повоскресеньям талоны
Эдуарданедействительны.Кроме того,я получаю тысячумарок, какраз ту
сумму, на которую я могу, если захочу,проехать сюда и отсюда в трамвае.Я
ни разуне потребовал повышения оплаты. Почему -- и сам не знаю; а за уроки
у сапожника Карла
(1) Небесный голос (лат.) -- один из регистров органа.
(2)АгнецБожий, взявшийнасебягрехимира(лат.).Бриля иза
репетирование сынакниготорговцаБауера ядобиваюсь прибавок, как упрямый
козел.
Позавтракав,я отправляюсь в парк, принадлежащий больнице. Это большой
красивыйучастокс деревьями,цветамии скамейками,окруженныйвысокой
стеной,и еслине смотреть на забранныерешеткамиокна,то кажется, что
находишься в санатории.
Ялюблюэтотпарк потому, что в нем очень тихо и ни скемне нужно
говорить о войне, политике иинфляции. Можно спокойно сидетьна скамейке и
предаваться весьма старомодным занятиям: прислушиваться к шуму ветра и пенью
птиц, смотреть, как свет просачивается сквозь яркую зелень древесных крон.
Мимоменябредут больные,которымразрешеновыходить.Большинство
молчит, только некоторые говорят сами с собой,кое-кто оживленноспоритс
посетителямиисторожами,многиесидят в одиночку,молча инеподвижно,
склонив голову,словно окаменевшие насолнце изваяния, сидятдо техпор,
пока их не уведут обратно в палату.
Не сразу я привык к этому зрелищу, да и теперь еще иной разпристально
разглядываюдушевнобольных,как всамомначале:сосмешаннымчувством
любопытства, жути и еще какого-то третьего, безыменного ощущения,которое я
испытал,когдавпервые увиделпокойника. Мне было тогдадвенадцатьлет,
умершегозвали Георгом Гельманом, неделюназад я еще играл с ним, и вот он
лежалпередомной средицветов и венков,фигура из желтого воска, что-то
несказанно чуждое и до ужаса не имеющее к нам никакого отношения, оно ушло в
невообразимое навсегда и все жеприсутствовалоздесь,как немая,странно
леденящая угроза. Позднее, на фронте, я был свидетелембесчисленных смертей
ииспытывалпри этомне больше, чемиспытывал бы, попав набойню, -- но
этого первого мертвеца я никогдане забуду, как не забываютвсе,что было
впервые.
В нем воплотилась смерть. И та жесмерть смотрит на меня иногда из
погасших глаздушевнобольных, живая смерть, пожалуй, еще более загадочная и
непостижимая, чем другая, безмолвствующая. Только у Изабеллы это иначе.
x x x
Явижу,каконаидет по аллее,ведущей кженскому флигелю. Желтое
платье изшелкараскачивается, словно колокол, вокруг ее ног,в рукеона
держит соломенную шляпу с плоской тульей и широкими полями.
Я встаю и иду к ней навстречу.Лицо у неехудое, и нанем выделяются
только глаза и рот. Глаза серо-зеленые, очень прозрачные, а губы темно-алые,
словно она чахоточная или густо их накрасила. Но глаза ее могут вдругстать
плоскими, тускло-серыми и маленькими, а губы -- тонким и горестно поджатыми,
каку старой девы, котораятаки не вышла замуж. Когда она такая, она--
Женни, недоверчивая и несимпатичная особа, которой никак не угодишь, а когда
она другая -- это Изабелла.Оба образа --иллюзия,вдействительности ее
зовут ЖеневьевойТерговен, и у нее болезнь,носящая некрасивое и несколько
фантастическоеназвание--шизофрения;принейпроисходитраздвоение
сознания, раздвоение личности, и поэтому Женевьева -- то Изабелла, то Женни,
всегда кто-нибудь другой, а не она сама. Женевьева-- одна из самых молодых
в этой больнице. Говорят, ее мать живет вЭльзасе, довольно богата, но мало
интересуется дочерью, -- по крайней мере, я ни разу ее здесь не видел, с тех
пор как познакомился с Женевьевой, а это было уже полтора месяца назад.
Сегодня она -- Изабелла, я это сразу вижу. Тогда она живет в призрачном
мире, неимеющем ничего общего с действительностью, он легок и невесом, и я
бы неудивился,если бы порхающиеповсюдулимонногоцвета бабочки вдруг
опустились, играя, к ней на плечи.
-- Как хорошо, что ты опять здесь!-- говорит она, и лицо ее сияет. --
Где ты пропадал столько времени?
Когдаона --Изабелла, она называет меня на "ты".Тутнетникакого
особого отличия: Изабелла тогда говорит "ты" всем на свете.
-- Где ты был? -- спрашивает она еще раз.
Я делаю жест в сторону ворот.
-- Где-то там, за стеной...
Она смотрит на меня испытующе.
-- За стеной? Зачем? Ты там что-нибудь ищешь?
-- Наверное, но если бы я хоть знал что!
Она смеется.
-- Брось, Рольф! Сколько ни ищи, ничего не найдешь!
Приимени"Рольф" я вздрагиваю. К сожалению, Изабеллачастенько меня
так называет. Ведь она и себя и меня принимает за кого-то другого, притом не
всегда заодно и то же лицо. То я Рольф, то Рудольф, а однажды появился еще
какой-тоРауль. Рольф --это, видимо, некий скучный покровитель, я терпеть
егоне могу; Рауль --что-то вродесоблазнителя; но больше всего я люблю,
когда она называет меняРудольфом,-- тогда она становится мечтательнойи
влюбленной. Мое настоящее имя -- Людвиг Бодмер -- она игнорирует. Я ей часто
повторяю его, но она просто не желает считаться с ним.
В первоевремя всяэтапутаницасбиваламеняс толку, но теперь я
привык.