Я ей часто
повторяю его, но она просто не желает считаться с ним.
В первоевремя всяэтапутаницасбиваламеняс толку, но теперь я
привык. Тогдая еще держался общепринятыхвзглядовна душевныеболезни и
непременнопредставлялсебеприэтомпродолжительные припадкибуйства,
попыткисовершитьубийство,бессмысленнолепечущийидиотизм--итем
поразительнее выделялась нафоне таких картин Женевьева. Вначале я едва мог
поверить, что онабольна, настолько постоянная путаница имен и лиц казалась
у нееигрой, -- иногда и теперь ещекажется, --но потомя понял, что за
хрупкими построениямиее фантазии все же беззвучно притаилсяхаос. Его еще
нет, но он подстерегает ее, и это придает Изабелле особое обаяние, тем более
что ей всего двадцать лет и болезнь делает ее иногда трагически прекрасной.
-- Идем, Рольф, -- говорит она и берет меня под руку. Я еще раз пытаюсь
освободиться от ненавистного имени и заявляю:
-- Я не Рольф, я Рудольф.
-- Ты не Рудольф.
-- Нет. Я Рудольф, Рудольф-единорог.
Однаждыона менятак назвала.Номне не везет. Онаулыбается,как
улыбаются ребяческому вздору.
--ТынеРудольф,иты неРольф. Ноине тот,за кого тысебя
принимаешь. А теперь пойдем, Рольф.
Я смотрю на нее. И на миг у меняопять возникаетощущение, что она не
больна, а только представляется больной.
-- Это скучно,-- говорит она.-- Отчего ты непременнохочешь всегда
быть тем же самым?
-- Да, отчего? -- повторяю я удивленно. -- Ты права: почему человек так
стремится к этому? Что нам непременно хочется сохранитьв себе? И почему мы
о себе такого высокого мнения?
Она кивает.
-- И ты, и доктор! Но ведьв конце концов ветер все развеет. Почему вы
не хотите этого признать?
-- Доктор тоже? -- спрашиваю я.
-- Да, тот, кто себя так называет. Чего только он от меня не требует! А
ведь сам решительно ничегоне знает. Даже того,какая бывает траваночью,
когда на нее не смотришь.
-- А какая же онаможет быть? Наверно, серая или черная. И серебряная,
если светит луна. Изабелла смеется.
-- Ну, конечно! Ты тоже не знаешь. В точности как доктор.
-- Так какая же она бывает?
Изабеллаостанавливается.Порыв ветра проноситсямимо нас,а сним
вместе -- пчелы и аромат цветов. Ее желтая юбка надувается парусом.
-- Травы тогда просто нет, -- заявляет она.
Мы идем дальше.
Пожилаяженщина в больничном халате проходит мимо нас по аллее. Лицо у
нее красное и блестит от слез. Двое растерявшихся родственников идут рядом с
ней.
-- А что же тогда есть вместо травы?
--Ничего.Только когдавзглянешь, она тут как тут. Инойраз,если
очень быстро обернешься, можно это уловить.
-- Что именно? Что ее нет?
--Не это,а то,как она стремглав возвращается на место --трава и
все, что позади нас.
Предметы-- точно слуги, которыеушлина танцы.Все
дело втом,чтобыобернутьсяочень-оченьбыстро,итогда успеешьеще
увидеть, что их нет... Иначе они уже окажутсяна местеи прикинутся, будто
никогда и не исчезали.
-- Кто, Изабелла? -- спрашиваю я очень бережно.
-- Предметы.Все,чтопозадитебя.Онотолькои ждет,чтобыты
отвернулся и можно было бы исчезнуть!
В течение нескольких секунд я обдумываю ее слова. Вероятно,этотакое
ощущение, словно у тебя за спиной постоянно раскрытая бездна.
-- А меня разве тоже нет, когда ты отвертываешься?
-- И тебя тоже. Ничего нет.
--Ах так, -- отвечаюяс некоторой обидой. -- Но ведь для себя-то я
все время тут? Как бы я быстро ни обернулся.
-- Ты повертываешься не в ту сторону.
-- Разве и при этом есть разные стороны?
-- Для тебя есть, Рольф.
Я опять вздрагиваю от ненавистного имени.
-- А ты сама? Как обстоит дело с тобой?
Она смотрит на меня и рассеянно улыбается, словно мы совсем незнакомы.
-- Я? Меня же вообще здесь нет!
-- Вот как! Но для меня ты все-таки здесь!
Выражение ее лица меняется. Она снова узнает меня.
-- Правда? Почему ты не повторяешь мне этого как можно чаше?
-- Я же твержу тебе это постоянно.
--Недостаточно. -- Она прислоняется комне. Я чувствуюее дыхание и
сквозь тонкий шелк платья -- ее грудь.
-- Всегда недостаточно, -- говорит она, вздохнув. -- Почему этого никто
не понимает? Эх вы, статуи!
Статуи, мысленно повторяюя. Что же мне еще остается? Я смотрю на нее,
она прекрасна, она меня волнует,онавлечет к себе, каждыйраз, когдамы
вместе, словно тысячи голосов начинают говорить по проводаммоих артерий, а
потом всевдругобрывается,как будтовсе ихнеправильносоединили,я
чувствуюрастерянность, и в душе остаетсятолькосмятение. Душевнобольную
женщину нельзя желать. А если кто-нибудь и способен, то я лично не могу. Это
все равно, что желать куклу-автомат или женщину, находящуюся под гипнозом. И
все-таки ее близость волнует меня.
Зеленые тени, лежащиепааллее, расступаются --и перед нами залитые
солнечным светом клумбы с цветущими тюльпанами и нарциссами.
--Надень шляпу, Изабелла, -- говорюя. -- Врач настаивает, чтобыты
прикрывала голову. --Она бросает шляпу в цветы.
-- Врач! Мало чего онхочет! Он и жениться на мне хочет, носердцеу
него отощавшее. Он просто потный филин.
Недумаю,чтобыфилинмог потеть. Но образвсе-такиубедительный.
Изабелластупает,словнотанцовщица,среди тюльпанови садитсяпосреди
клумбы.
-- А вот их ты слышишь?
-- Конечно, -- заявляюя соблегчением.-- Каждыйихуслышит.Это
колокола.