-- Каждыйихуслышит.Это
колокола. Они звучат в фа-диез мажоре.
-- Что такое фа-диез мажор?
-- Такая тональность. Самая пленительная из всех тональностей.
Она раскидывает широкую юбку среди цветов.
-- А во мне они теперь звонят?
Я киваю и смотрю па ее узкий затылок. Ты вся полна звоном, думаю я. Она
срываеттюльпан изадумчиво разглядываетраскрывшийся цветокимясистый
стебель, на котором каплями выступает сок.
-- Вот это совсем не пленительно.
-- Хорошо, пусть колокола звонят в до мажоре.
-- Непременно в мажоре?
-- Это может быть и минор.
-- А не может быть и то и другое одновременно?
--Вмузыке не может,--говорю я,загнанныйвтупик. --Вней
существуютизвестныепринципы. Либоодно,либо другое.Илиоднопосле
другого.
-- Одно после другого! -- Изабелла смотрит на меня с легким презрением.
-- Вечно ты находишь отговорки, Рольф. Отчего?
-- Да я сам не знаю. Мне самому хотелось бы, чтобы было иначе.
Она вдруг встает и отшвыривает тюльпан, который держалав руках. Одним
прыжком онаоказывается на дорожке и решительноотряхиваетплатье.Потом
приподнимает его и рассматривает свои ноги. На ее лице гримаса отвращения.
-- Что случилось? -- испуганно спрашиваю я. Она указывает на клумбу:
-- Змеи.
Я смотрю на цветы.
-- Нет там никаких змей, Изабелла.
-- Есть!Вонони!-- Иона указывает на тюльпаны.--Разветы не
видишь, чего они хотят?
Я сразу почувствовала.
-- Ничего они не хотят. Цветы как цветы, -- тупо настаиваю я.
-- Они ко мне прикоснулись! -- Изабелладрожит от омерзения ивсе еще
не сводит глаз с тюльпанов.
Я беру ее за плечи и повертываю так, что клумбы ей больше не видно.
-- Теперь ты отвернулась, -- говорю я. -- Теперь их тут уже нет.
Ее грудь бурно вздымается.
-- Не пускай их ко мне! Растопчи их, Рудольф!
--Да их уже нет. Ты отвернулась, и они исчезли. Как трава ночью и все
предметы.
Онаприслоняется ко мне.Я вдругперестаю бытьдля нее Рольфом. Она
прижимаетсялицом к моему плечу. Ей ничего ненужно объяснять: теперь я --
Рудольф и должен это понимать.
-- А ты уверен? -- спрашиваетона. Ия чувствую, как ее сердце бьется
возле моей руки.
-- Совершенно уверен. Они исчезли. Как слуги в воскресный день.
-- Не пускай их ко мне, Рудольф.
-- Не пущу,-- заверяю я ее, хотя мне не вполне ясно, что она имеетв
виду. Но она уже успокаивается.
Мы медленно идем обратно.Она как-то сразуустает. Подходит сестрав
мягких туфлях.
-- Вам пора кушать, мадемуазель.
-- Кушать? А зачем нужно то и дело есть, .
-- Вам пора кушать, мадемуазель.
-- Кушать? А зачем нужно то и дело есть, .Рудольф?
-- Чтобы не умереть.
-- Иопятьтылжешь,-- говоритонаустало, как будтобезнадежно
непонятливому ребенку.
-- Сейчас нет. Сейчас я действительно сказал правду.
-- Вот как? А камни тоже едят?
-- Разве камни -- живые?
-- Ну конечно.Они самые живые. Настолько, что онивечны. Ты разве не
знаешь, что такое кристалл?
-- Только то, чтонам рассказывали на урокахфизики. Но, должно быть,
все это вранье.
-- Чистыйэкстаз... -- шепчет Изабелла.--,Совсем другое,чем те
вон... -- И она делает движение, словно желая повернуться к клумбам.
Сестра берет ее под руку.
--Агдеже вашашляпа,мадемуазель?--спрашиваетона,сделав
несколько шагов и озираясь. -- Подождите, я сейчас ее достану.
И она идеткклумбе, чтобы извлечь оттуда шляпу. А Изабелла торопливо
возвращается ко мне, в ней появилось что-то очень мягкое.
-- Не покидай меня, Рудольф! -- шепчет она.
-- Я тебя не покину.
-- И не уходи! Мне пора. Они прислали за мной! Но ты не уходи!
-- Я не уйду, Изабелла.
Сестра выудила шляпу и теперь спешит к нам насвоих широких подметках,
словно неотвратимая судьба. Изабелластоитнеподвижно и смотритнаменя.
Кажется, будто мыпрощаемся навеки.Но уменя каждый разтакоечувство,
будто мы прощаемся навеки. Ктознает, в каком состоянии она ко мне вернется
и узнает ли меня.
-- Наденьте шляпу, мадемуазель, -- говорит сестра.
Изабелла беретшляпу, и та вяло повисаетна еелокте. Потом Изабелла
повертывается и идет к флигелю. Она не оглядывается.
Началось все этов один мартовский день, когда Женевьева вдруг подошла
ко мнев парке и заговорила, словно мы давно друг друга знаем. Такие случаи
нередки -- в лечебнице длядушевнобольных не принятознакомить людей между
собой; здесь находишься поту сторону всякихформальностей, заговариваешь,
когда хочешь, без долгих предисловий, говоришь сразу же о том, что у тебя на
уме,ине беда, если собеседник не поймет,это дело второстепенное. Никто
никого нестараетсяубедить или что-нибудьдоказать: людивстретилисьи
беседуют, причемсобеседники нередко говорят о совершенноразных вещах, но
отличнопонимают, очем речь, именно потому,что один другого не слушает.
Например,низенький кривоногийчеловечек,папа ГригорийVII, ни с кем не
спорит. Ему никого не нужно убеждать в том, что онримский папа. Папа-- и
все, и у него немало хлопот с Генрихом Львом, Каносса недалеко,и он иногда
обэтомговорит.Егоничутьнесмущает,чтособеседник--человек,
воображающий, будто у него тело стеклянное,и поэтому просит каждого, чтобы
его не толкнули, у негои так уж есть трещина, и все жеони разговаривают:
Григорий о короле,который долженкаятьсяводной сорочке,а стеклянный
человек-- отом, что он не выносит солнца, ибосолнцев нем отражается.