Следом
беспорядочной толпойшлимужчины;надрасширявшейсякхвостуколонной
ощетинились железные брусья, а единственный топор Левака сверкал насолнце.
В центре шагал Этьен,стараясьнетерятьизвидуШаваля,которогоон
заставил идти впередисебя;замыкалшествиеМаэ,угрюмопоглядываяна
Катрину, упорно остававшуюся в рядах мужчин, чтобыбытьпоближексвоему
любовнику:онаопасалась,какбыемунепричинилизла.Головыбыли
непокрыты, и волосы висели космами.ПодоглушительныйревтрубыЖанлена
слышался стук деревянных башмаков, напоминавший топот выпущенного иззакута
стада. Снова пронесся крик:
- Хлеба! Хлеба! Хлеба!
Был полдень. После шести недель забастовки впустыхжелудкахвластно
заявлял о себе голод, еще более разбушевавшийся от этой гонкипооткрытому
полю. Съеденные утром корки хлеба и несколько каштановМукеттыбылидавно
позабыты; муки голода еще больше разъярили толпу против предателей.
- В шахты! Остановить работу! Хлеба!
Этьен, отказавшийся в поселке от своей доли хлеба,ощущалнестерпимое
стеснение в груди. Он не жаловался, но машинально вынимал флягу и временами,
весь дрожа от холода, прикладывался к ней; ончувствовал,чтобезглотка
можжевеловой водки не сможет дойти до копей. Щеки его покрылись румянцем,в
глазах появился огонь. Но головы он не терял и всеещестремилсяизбежать
ненужных разрушений.
КогдавышлинаЖуазельскуюдорогу,одинзабойщик,примкнувшийк
забастовщикам из желания отомстить хозяину, потянул товарищей вправо, крича:
- ВГастон-Мари!Закрытьводоотливнойнасос!Пускайводазатопит
Жан-Барт!
Увлеченная им толпаужебылоповернулатуда,несмотрянауговоры
Этьена, который умолялоставитьвпокоенасос.Зачемпортитьгалереи?
Несмотря на гнев, это возмущало его сердце, сердце рабочего. Маэ тоже считал
несправедливым вымещать злобу на машинах. Но забойщик не унимался, иЭтьену
пришлось его перекричать:
- В Миру! Там есть еще предатели! В Миру! В Миру!
Жестом он направил толпу влевуюсторону.Жанлензанялсвоеместо
впереди колонны и еще громче задудел в трубу. На этот раз шахтаГастон-Мари
была спасена.
Четыре километра, отделявшие забастовщиков от Миру,былипройденыпо
необъятной равнине за полчаса, почти бегом. Замерзший канал перерезал еепо
эту сторону длинной, ледяной лентой. Оголенные деревьяпоберегамканала,
превращенные инеем в исполинские канделябры,нарушалиоднообразиеплоской
долины, которая, словно море, сливаласьнагоризонтеснебом.Холмистая
почваскрывалаМонсуиМаршьенн,кругомрасстилалосьлишьбескрайное
пространство.Подойдякшахте,забастовщикиувиделиштейгера,который
поджидал их в сортировочной. Все отлично зналидядюшкуКандье,старейшего
штейгера в Монсу, бледного, седого как лунь; ему шел семидесятый год,ион
отличался исключительным здоровьем, - редкое явление среди шахтеров.
Все отлично зналидядюшкуКандье,старейшего
штейгера в Монсу, бледного, седого как лунь; ему шел семидесятый год,ион
отличался исключительным здоровьем, - редкое явление среди шахтеров.
- Что вам здесь нужно, черт возьми, бесстыдники? - крикнул он.
Забастовщики остановились. То был уже не хозяин, а товарищ, иуважение
к старому рабочему невольно сдержало их порыв.
- В шахте люди, - сказал Этьен. - Заставь их выйти.
- Да, там люди, - ответил дядюшка Кандье, - около шестидесятичеловек,
остальные побоялись вас,бездельников.Предупреждаю,ниодинневыйдет
оттуда, вам придется иметь дело со мной!
Послышались возгласы, мужчины проталкивались вперед, женщинынапирали.
Быстро спустившись с мостков, штейгер загородил собою дверь.
Тут заговорил Маэ:
- Слушай, старик, это наше право! Как же добиться всеобщейзабастовки,
если не заставить товарищей быть с нами заодно?
Старик с минуту помолчал. Очевидно, он так же,какизабойщик,имел
слабое представление о солидарности. Наконец он ответил:
- Это ваше право, ничего не скажешь. Только мне данприказ,ияего
выполняю. Я здесь один. Шахтеры работаютвшахтедотрехчасов,иони
останутся там до трех часов.
Последниесловапокрытыбылисвистками.Старомуштейгеругрозили
кулаками, женщины оглушили его своим криком, их горячее дыхание обжигало ему
лицо. Но он держался стойко, высоко подняв белоснежную голову, задрав кверху
седую бороденку; смелость придалаемусилы,иегоголосбылявственно
слышен, несмотря на адский шум.
- Черт возьми! Вы не пройдете!.. Это так же верно, какверното,что
светит солнце! Я скорей подохну, чем подпущу вас к канатам. Не толкайтесь, а
то я на ваших глазах брошусь в шахту!
Толпа дрогнула и отступила. Старик продолжал:
- Надо быть свиньей, чтобы не понимать... Я такой же рабочий, как и вы.
Меня поставили сторожить, и я сторожу.
Дальше этого разумение дядюшкиКандьенешло;недалекийстарик,с
померкшими, тоскующими от полувековой работы в темной шахте глазами,уперся
на своем - ему надо выполнитьдолг.Товарищистревогойпоглядывалина
старого шахтера, слова его будилигде-товглубинеихсознанияотзвуки
солдатского послушания, братства и покорностисудьбевмоментопасности.
Кандье думал, что забастовщики все еще колеблются, и повторил:
- Я на ваших глазах брошусь вниз!
Словно вихрь поднял толпу, забастовщикиповернулиисновапонеслись
галопом прямой дорогой, по бесконечным полям. Вновь раздались крики:
- В Мадлен! В Кручину! Прекратить работу! Хлеба! Хлеба!
В центре колонныпроизошлокакое-тозамешательство.Оказалось,что
Шаваль, пользуясь случаем, хотел улизнуть. Этьен схватил его за руку,грозя
переломать емуребра,еслионзадумалкакое-нибудьпредательство.Тот
яростно отбивался:
- К чему все это? Разве каждый не волен поступать, как ему угодно?.