Флоран больше не пробовал бороться:рынокодолел,поток
несегообратно.Онприбрелназадиоказалсясновауперекрестка
св.Евстафия.
Теперь Флоран слышалмедлительные,рокочущиезвуки,доносившиесяс
рынка. Париж размалывал пищу для двух миллионов своихжителей.Казалось,
это неистово пульсирует огромное сердце, выталкиваяизсебяживотворную
кровь в питаемые им сосуды. Лязгали исполинские челюсти, все кругом гудело
от грохота ссыпаемой пищи, все слилось в оглушительный шум -отщелканья
бичей оптовых перекупщиков,отъезжающихнарыноксвоегоквартала,до
шарканья стоптанных башмаков бедных разносчиц, которые ходятскошелками
от подъезда к подъезду, предлагая салат.
Флоран прошелвгалереюслева,кгруппечетырехпавильонов,чьи
исполинские молчаливые тени он видел ночью. Он надеялся, что скроется там,
забьется в какую-нибудь нору. Но сейчас этипавильоныужебодрствовали,
как и все другие. Он дошел доконцагалереи.Навстречурысьювъезжали
ломовики с подводами, загромоздив птичийрядивовымиклеткамисживой
птицей и квадратными плетенками, где плотными рядамибылауложенабитая
птица. Другие подводы выгружали на противоположном тротуаре целыетелячьи
туши, запеленатые в холстину и, словно младенцы в люльках, вытянувшиеся во
всю свою длину в корзинах,откудавиднелисьлишьчетырерастопыренные
кровоточащие культяпки. Имелись там и целые бараны,ичетвертикоровьих
туш, и филейные части, илопатки.Мясникивширокихбелыхпередниках
ставили клеймо на тушах, отвозили их в павильон,гдеклалинавесы,а
затем вешали на крючья в зале аукциона. Флоран, прижавшись лицом к решетке
павильона, смотрелнашеренгивисящихтрупов,накрасныекоровьии
бараньи, на бледно-розовые телячьи туши в желтых пятнах жира исухожилий,
срассеченнымбрюхом.Потомонпрошелтребушиныйряд,мимо
белесовато-сизых телячьих голов и ножек, мимо кишок,аккуратносвернутых
узлом в коробках, мимо бережно уложенных в плоскиекорзинымозгов,мимо
сочившихся кровью печенок и лиловатыхпочек.Оностановилсяудлинных
двухколесных возков с брезентовым круглым верхом,накоторыхдоставляют
разрубленные пополам свиные туши, подвязав их к боковым стенкам возка, над
соломенной подстилкой; откинутые задки повозок открывали внутренность этих
катафалков, глубину этих ковчегов со святымидарами,-всювкровавых
отсветах от ободранных, висящих рядами туш; ниже насоломеннойподстилке
стояли жестянки,полныесвинойкрови.ТогдаФлоранаохватилприступ
глухого бешенства; егонестерпимораздражалтошнотворныйзапахбойни,
едкая вонь требушины. Он вышел изгалереи,решив,чтолучшеужопять
посидеть на тротуаре улицы Новый мост.
Больше было невмоготу. От утреннего холодка пробирал озноб, зуб назуб
не попадал; Флоран испугался, что тут и свалится, что большеневстанет.
Он поискал было, но не нашел свободного места на скамье: соснуть бы, пусть
даже потом растолкают полицейские, Обмирая от дурноты, точно ослепший,со
звоном в ушах, он прислонился к деревуизакрылглаза.
Сыраяморковь,
которую он проглотил, почти неразжевав,раздиралавнутренности,аот
выпитого стакана пунша он охмелел. Он был пьян от горя, усталости, голода.
И опять под ложечкой жгло, как огнем; время от временионприкладывалк
грудиоберуки,словнохотелзаткнутьдыру,сквозькоторуюуходят
последние силы. Тротуар то взмывал вверх, то падал; Флоран сновазашагал,
стараясь заглушить свою нестерпимую муку. Он пошел прямо вперед,оказался
среди овощей. Тут он заблудился. Онпобрелпокакой-тоузкойдорожке,
потом свернул на другую, вынужденбылвозвратитьсяиоказалсявгуще
зелени. Кое-где она поднималась так высоко,чтолюдиходиликакмежду
двумя стенами, сложенными из связок ипучкововощей.Головылюдейеле
виднелись,мелькалитолькочерныепятнаголовныхуборов;абольшие
корзины,проплывавшиенадкромкойлистьев,напоминалиивовыелодки,
качающиесянадгладьюзатянутогоряскойозера.Флораннатыкалсяна
несчетное множество препятствий: нагрузчиков,поднимавшихпоклажу,на
горластыхторговок,вступившихвперебранку;ногиегоскользилипо
очисткам и ботве, которые плотным слоем устилали мостовую, он задыхался от
крепкого запаха раздавленных листьев. Совершенно ошалев,оностановился,
несопротивляясьбольшенитолчкам,ниругани;онпревратилсяв
бесчувственную вещь, которуюшвырялиикатиликуда-товглубьморя,
вздыбленного прибоем.
Им овладело постыдное малодушие. Он готовбылпроситьмилостыню.Он
злился, что проявил тогда ночью глупую гордость. Если бы он принял подачку
г-жи Франсуа, если бы не испугался, какпоследнийдурак,Клода,тоне
очутился бы здесь, не изнывал бы среди этой капусты. Особеннобесилсяон
на себя за то,чтотогда,наулицеПируэт,нерасспросилобовсем
художника; атеперьоставайсяздесьодин,подыхайнамостовой,как
заблудший пес.
Он окинул прощальным взглядом рынок. Рынок сверкал насолнце.Длинный
луч лился внутрь из дальнего угла галереи, прокладывая в толщепавильонов
пламенеющий светом портик; солнечный дождь барабанил по поверхностикрыш.
Исполинская чугунная конструкция таяла, синела, сливаясь вединыйтемный
профиль на полыхающем заревомвостоке.Наверхугорелоцветноестекло,
градина света катиласьксточнымжелобампоширокомускатуцинковой
кровли. И вот рынок обернулся шумным городом в облакезолотистойлетучей
пыли. Ширился гул пробужденья; грохот новых,всеещеприбывающихвозов
вторгался в храп огородников, спящих под своими толстыми плащами.Ужево
всем этом городе настежь распахнулись ворота; тротуарыгудели,павильоны
галдели; звучали все голоса, и казалось, это звучит сейчас,получивсвое
полноевыражение,тамузыкальнаяфраза,медленныйзачинкоторойи
нарастание Флоран слышал с четырех часовутра.