Но
Флоранвиделтолькобольшуюколбасную,открытуюисияющуювсвете
восходящего солнца.
Колбасная эта стояла почти на самом углу улицы Пируэт. Все в ней тешило
взор. Светлая, переливающаяся яркими красками, которыетакиигралина
белизне ее мраморной облицовки, она дышала безмятежностью. Вывескаявляла
собой нечто вроде масляной картины под стеклом, гдефамилияКеню-Градель
сверкалакрупнымизолотымибуквамиврамочкеизветвейилистьев,
выписанных на нежном фоне. На щитахпобокамвитрины,тоженаписанных
масляными красками и застекленных, были изображенытолстощекиеамурчики,
порхающие среди кабаньих голов, свиных отбивных, гирляндсосисок;иэти
натюрморты, украшенные всевозможными завитушками ирозетками,отличались
такой сладостной, акварельноймягкостью,чтодажесыроемясонаних
отливало розовыми тонами,какфруктовоежеле.Вэтомласкающемглаз
обрамлении открывалась выставка товаров. Они были разложенынаподстилке
из голубых бумажных стружек; кое-где тарелки с яствами были изящноубраны
листьями папоротника, отчего казались букетами,окруженнымизеленью.То
был мир лакомых кусков, мир сочных, жирных кусочков. Напервомплане,у
самого стекла витрины, выстроились врядгоршочкисломтикамижареной
свинины, вперемежку с баночками горчицы. Над ними расположились окорокас
вынутой костью, добродушные, круглорожие, желтые отсухарнойкорочки,с
зеленымпомпономнаверхушке.Затемследовалиизысканныеблюда:
страсбургские языки, варенные в собственной коже, багровыеилоснящиеся,
кроваво-красные, рядом с бледными сосисками исвиныминожками;потом-
черные кровяные колбасы, смирнехонько свернувшиеся кольцами, - точь-в-точь
как ужи; нафаршированные потрохами исложенныепопарноколбасы,таки
пышущие здоровьем; копченые колбасы в фольге, смахивающие на спиныпевчих
в парчовых стихарях; паштеты, еще совсем горячие,скрохотнымифлажками
этикеток; толстые окорока,большиекускителятиныисвининывжеле,
прозрачном, как растопленный сахар. Иещетамстоялиширокиеглиняные
миски, где в озерах застывшего жира покоились куски мясаифарша.Между
тарелками, между блюдами, на подстилке из голубых бумажныхстружек,были
разбросаны стеклянные банки с острыми соусами,скрепкимибульонами,с
консервированными трюфелями, миски с гусиной печенкой, жестянки с тунцом и
сардинами,отливающиемуаром.Вдвухуглахвитриныстоялинебрежно
задвинутыетудаящики-одинстворогом,адругойбиткомнабитый
съедобными улитками, начиненными маслом с протертой петрушкой. Наконец, на
самомверху,сусаженнойкрючьямиперекладинысвешивалисьожерелья
сосисок, колбас, сарделек, - симметричные, напоминающие шнуры икистина
роскошных драпировках; а за ними показывали свое кружево лоскутья бараньих
сальников,образуяфонизбелогомясистогогипюра.
Инапоследней
ступеньке этого храма брюха, среди бахромы бараньих сальников, между двумя
букетами пурпурных гладиолусов,высилсяалтарь-квадратныйаквариум,
украшенный ракушками, в котором плавали взад и вперед две красных рыбки.
Флоран почувствовал легкую дрожь; тут он заметилженщину,стоявшуюв
лучахсолнцанепорогелавки.Онабылавоплощениемблагополучия,
устойчивого и блаженного изобилия,обликеекакбыдополнялвсеэти
утробные радости. Это была красивая женщина. Она занимала своей особой всю
ширинудверногопроема,однакобыланечрезмернополной,хотяи
полногрудой, в расцвете своих тридцати лет. Она только что встала, ноуже
гладкопричесаласьнапрямойпробор,иеенапомаженные,словно
лакированныеволосылежалидвумяплоскимипрядкаминависках.Это
придавалоейособенноопрятныйвид.Еебезмятежноетелоотличалось
прозрачной белизной, а кожа была тонкая и розовая, какулюдей,живущих
постоянно средиобилияжировисырогомяса.Онаказалась,пожалуй,
серьезной, медлительной иоченьспокойной,сострогимочеркомгуби
чуть-чутьулыбающимисяглазами.Накрахмаленныйбелыйворотничок,
стягивавший ее шею, белые нарукавники до локтей, белый передникдосамых
кончиков туфель позволяли видеть лишь край ее черного кашемирового платья,
округлыеплечииплотнообтянутую,непомернопышнуюгрудь,которую
подпирал корсет. На всей этой белизнеигралояркоесолнце.Нозалитая
светом женщина, синеволосая и розовотелая, вбелоснежныхнарукавникахи
переднике, даже не щурилась и, сохраняя мягкое выражение глаз, с блаженным
спокойствием принимала свою утреннюю солнечнуюванну,радуясьполоводью
рынка. Она производила впечатление высокопорядочной женщины.
- Это жена вашего брата, ваша невестка Лиза, - сказал Флорану Гавар.
Он поклонился ей. Затем вошел в переднюю все с темижепедантическими
предосторожностями, не желая, чтобы Флоран шел черезлавку,хотяонаи
была сейчас пуста. Гавар явно наслаждался тем,чтопринимаетучастиев
опасном на его взгляд приключении.
- Погодите, - сказал он, - я сперва посмотрю, нет ли там посторонних...
Вы войдете, когда я хлопну в ладоши.
Он отворил дверь в глубине передней. Но едваФлорануслышалзаэтой
дверью голос брата, какоднимпрыжкомоказалсязаеепорогом.Кеню,
который горячо любил его, бросился ему на шею. Оницеловалидругдруга,
как маленькие дети.
- Ах, черт возьми, да неужто это ты, - лепетал Кеню. - Вот ужкогоне
ждал, так не ждал!.. Я думал, ты умер, только вчера ещеяговорилЛизе:
"Бедняга наш Флоран..."
Он остановился и, заглянув в лавку, позвал:
- Эй, Лиза! Лиза!
Затем, обернувшиськмаленькойдевочке,котораязабиласьвугол,
сказал:
- Полина, позови же мать.