Устремиввзглядна
необъятное зарево парижских огней, Флоран вспоминал то, о чем он никому не
мог бы рассказать. Бежав из Кайенны, кудаегоуслалипоследекабрьских
дней, он скитался двагодапоГолландскойГвиане,одержимыйбезумным
желанием вернуться народину,одолеваемыйстрахомпередимператорской
полицией, и наконец увидел великий город, стольоплакиваемыйвразлуке,
столь желанный и милый. Вот где он скроется, гдезаживетпрежнеймирной
жизнью. Полиция ни о чем не узнает... К тому же считается, что он умер.И
он вспомнил свой приезд в Гавр, когда обнаружил всего пятнадцатьфранков,
завязанных в уголке носового платка. Денег хватило на проезд до Руана.Из
Руана, когда осталось около тридцати су, он шел пешком. В Верноне купил на
последние два су хлеба. Что былодальше-оннепомнил.Кажется,он
несколько часов проспал в канаве; как будто показывалкакому-тожандарму
документы, которыми запасся. Все это смешалось в его голове. От Вернона он
шел голодный; на него находили приступы ярости и отчаяния, тогдаонрвал
листья на живых изгородях, мимо которых брел, жевал их и всешелишел;
тело сводила судорога, его охватывал внезапный страх, желудок сжимался,в
глазах мутилось, аногисамишагаливпередпомимоеговоли,словно
влекомые туда, где маячил за далью, за далекой далью, за чертой горизонта,
образ Парижа, который звал, который ждал его. Когда он добрел доКурбвуа,
стояла темная ночь. Париж, похожий на лоскут звездногонеба,упавшийна
край черной земли,показалсяемусуровым,какбудтонедовольнымего
возвращением. Тогда им овладело малодушие, он спустилсякреке,ногиу
него подкашивались. Перейдя мост Нейи, он оперсянапарапет,наклонился
над Сеной, катившейсвоичернильныеволнымеждутемнеющимигромадами
берегов; красный сигнальный огонь на воде следил за нимкровавымглазом.
Теперь оставалось взять подъем, добраться до Парижа, видневшегосятам,в
вышине. Шоссе показалось ему нескончаемодлинным.Посравнениюсэтим
сотни пройденных лье былипустяком,-остатокдорогиприводилегов
отчаяние: он никогда не доберется до вершины в короне огней. Во всем своем
безмолвии и мракетянулосьпереднимровноешоссесрядамивысоких
деревьевпообочинаминизенькимидомами,сширокимисероватыми
тротуарами, рябыми оттеней,отбрасываемыхветвями,стемныминорами
поперечных улиц, и только газовые фонари, прямые,равномерномелькавшие,
только они оживляли желтыми язычками пламени эту мертвуюпустоту;Флоран
не подвигался ни на шаг вперед: шоссе становилось все длиннейидлинней,
отодвигало Париж все дальше, в глубь ночи. Емучудилось,чтоодноглазые
фонари справа и слева убегают вперед, уносяссобойдорогу;увлекаемый
водоворотом огней, он зашатался и тяжело рухнул на мостовую.
Теперь он медленно катилналожеиззелени,котороеказалосьему
мягким, как перина. Он высвободил подбородок, чтобы удобнее былосмотреть
на лучистую дымку, которая все росла над черными крышами, елевиднымина
горизонте.
Теперь он медленно катилналожеиззелени,котороеказалосьему
мягким, как перина. Он высвободил подбородок, чтобы удобнее былосмотреть
на лучистую дымку, которая все росла над черными крышами, елевиднымина
горизонте. Он возвращался домой, его везли, ему оставалось только отдаться
плавному покачиванию повозки;теперьприближениекцелинетребовало
усилий, не причиняло страданий, его мучил только голод.Проснулсяголод,
нестерпимый, свирепый. Тело его спало; он ощущал в себе один лишь желудок,
который сводило спазмой, жгло каленым железом. От свежего запаха овощей, -
ведь он утопал в них, - от крепкого запаха морковиегомутилопочтидо
обморока. Он изо всех сил прижимался грудьюксвоеймягкойпостелииз
пищи, стараясь придавить желудок, заглушить его урчание. Апозадидевять
других повозок с горами капусты, горами гороха, грудами артишоков, салата,
сельдерея, порея, казалось, медленно надвигаются на него, хотят похоронить
его, умирающего от голода, под лавинойжратвы.Вдругобозостановился,
загалдели грубые голоса: то была застава, таможенники осматривали повозки.
Затем Флоран въехал в Париж, лежа на моркови, безчувств,состиснутыми
зубами.
- Эй, вы там! - вдруг окликнула его г-жа Франсуа.
И так как Флоран не шевелился, она взобралась наверх и растолкалаего.
Тогда Флоран сел. Проснувшись, он не почувствовал голода; он был как быв
дурмане. Огородница помогла ему выбраться из повозки, спросив:
- Ну, как, поможете разгрузиться?
Он согласился. Какой-то толстяк в фетровой шляпе,сбляхойналевом
отвороте пальто, сердито постукивал тростью по тротуару.
- Живей, живей! Нельзя ли поторопиться! Поближе подайте повозку. Увас
сколько метров? Четыре, так?
Он выдал квитанцию г-же Франсуа, которая вынула из полотняного кошелька
горсть монетподвасу.Атолстякотправилсядальшепокрикиватьи
постукиватьсвоейтростью.ОгородницавзялаВалтасараподуздцы,
подталкивая его и осаживая повозку колесами вплотнуюктротуару.Затем,
отмерив соломенными жгутами положенные ей четыре метранатротуаре,она
откинула стенку задка и попросила Флорана передавать ейовощи,пучокза
пучком. Она аккуратно раскладывала их на отведенной ей площадке,придавая
своему товару привлекательный вид и располагая ботву так, что каждую кучку
овощей обрамляла кайма из зелени; с необыкновенной быстротой она соорудила
настоящую выставку, которая в сумракенапоминалаковерссимметричными
красочными пятнами.КогдаФлоранподалейогромнуюсвязкупетрушки,
обнаруженную на самом дне повозки, г-жа Франсуа попросила его еще об одной
услуге:
- Окажите любезность, постерегите мой товар, пока я поставлю повозкув
сарай... Это в двух шагах отсюда, на улице Монторгей, в "Золотой бусоли".
Он заверил ее, что она может спокойноуйти.Отдвиженийемутолько
становилось хуже; едва он начал ходить, как почувствовал, что голодснова
просыпается. Флоран прислонился к грудекапусты,рядомстоваромг-жи
Франсуа, внушая себе, что так ему хорошо, чтооннетронетсясместа,
будет ждать.