Если ты совсем молодым отбыл повинность
обществу, демократии и прочему и, не давая себя больше вербовать, признаешь ответственность только перед самим собой, на смену приятному,
ударяющему в нос запаху товарищества к тебе приходит нечто другое, ощутимое, лишь когда человек бывает один. Я еще не могу дать этому точное
определение, но такое чувство возникает после того, как ты честно и хорошо написал о чем-нибудь и беспристрастно оцениваешь написанное, а тем,
кому платят за чтение и рецензии, не нравится твоя тема, и они говорят, что все это высосано из пальца, и тем не менее ты непоколебимо уверен в
настоящей ценности своей работы; или когда ты занят чем-нибудь, что обычно считается несерьезным, а ты все же знаешь, что это так же важно и
всегда было не менее важно, чем все общепринятое, и когда на море ты один на один с ним и видишь, что Гольфстрим, с которым ты сжился, который
ты знаешь, и вновь познаешь, и всегда любишь, течет, как и тек он с тех пор, когда еще не было человека, и омывает этот длинный, прекрасный и
злополучный остров с незапамятных времен, до того как Колумб увидел его берега, и все, что ты можешь узнать о Гольфстриме и о том, что живет в
его глубинах, все это непреходяще и ценно, ибо поток его будет течь и после того, как все индейцы, все испанцы, англичане, американцы, и все
кубинцы, и все формы правления, богатство, нищета, муки, жертвы, продажность, жестокость-все уплывет, исчезнет, как груз баржи, на которой
вывозят отбросы в море-дурно пахнущие, всех цветов радуги вперемешку с белым-и, кренясь набок, она вываливает это в голубую воду, и на глубину в
двадцать - двадцать пять футов вода становится бледно-зеленой, и все тонущее идет ко дну, а на поверхность всплывают пальмовые ветви, бутылки,
пробки, перегоревшие электрические лампочки, изредка презерватив, набрякший корсет, листки из ученической тетрадки, собака со вздутым брюхом,
дохлая крыса, полуразложившаяся кошка, и тряпичники, не уступающие историкам в заинтересованности, проницательности и точности, кружат вокруг на
лодках, вылавливая добычу длинными шестами. У них своя точка зрения. И когда в Гаване дела идут хорошо, Гольфстрим, в котором и не различишь
течения, принимает пять порций такого груза ежедневно, а миль на десять дальше вдоль побережья вода в нем такая же прозрачная, голубая и
спокойная, как и до встречи с буксиром, волочащим баржу; и пальмовые ветви наших побед, перегоревшие лампочки наших открытий и использованные
презервативы наших пылких любовей плывут, такие маленькие, ничтожные, на волне единственно непреходящего-потока Гольфстрима.
Сидя рядом с шофером, я был так погружен в свои мысли, что не заметил, как “Арагон” остался позади и машина спустилась к песчаной реке
шириной в полмили, окаймленной зеленью деревьев. По золотистому песку были разбросаны лесные островки; вода в этой реке текла под песком,
животные приходили на водопой по ночам и выкапывали острыми копытами лунки, которые быстро наполнялись водой. Когда мы перебрались через эту
реку, день уже клонился к вечеру; навстречу нам то и дело попадались люди, которые покидали голодный край, лежавший впереди, а по сторонам
мелькали теперь невысокие деревья да частый кустарник. Но вот, одолев крутой подъем, мы очутились среди голубых холмов, древних, выветрелых
холмов, где росли деревья, похожие на буки, а по склонам кучками лепились хижины, тянуло дымом, пастухи гнали домой коров, овец и коз, мелькали
возделанные участки, и я сказал жене:
- Как похоже на Галисию.
- Да, верно.
- Да, верно. Сегодня мы побывали в трех испанских провинциях.
- Вот как? - удивился Старик.
- Никакой разницы. Только дома другие. А то место, куда нас привел Друпи, напоминает Наварру.
Те же известняковые бугры, тот же рельеф, те же деревья у рек и родников.
- Удивительная это у человека способность - влюбляться в страну, - заметил Старик.
- Ох, как вы оба любите философствовать, - сказала Мама. - Но где же мы все-таки остановимся?
- Да хоть здесь, - отвечал Старик. - Не все ли равно? Была бы вода. Мы разбили лагерь в тени деревьев, возле трех больших родников, куда
здешние женщины ходили по воду, и мы с Карлом, бросив жребий, кому где охотиться, ушли бродить в сумерках вокруг двух ближних холмов, через
дорогу от лагеря, над туземной деревушкой.
- Это страна куду, - сказал Старик. - Их можно встретить на каждом шагу.
Но я встретил в лесу только стадо домашнего скота и, поразмявшись после целого дня езды в машине, к вечеру возвратился в лагерь, где никто
еще не спал. Моя жена и Старик в пижамах стояли у костра, а Карл все еще пропадал где-то.
Он вернулся очень серьезный, - должно быть, не встретил ни одного куду, - бледный, мрачный и молчаливый.
Позже, у костра, он спросил, куда мы ходили, и я объяснил, что мы охотились у подножия своего холма до тех пор, пока наш проводник не
услышал Карла и его спутников; тогда мы перевалили через холм и вернулись в лагерь. - То есть как это “услышал”?
- Так он сказал. И М'Кола тоже.
- По-моему, мы тянули жребий, кому где охотиться! - Да, конечно, - согласился я. - Но мы не знали, что забрели на ваш участок, пока не
выяснилось, что вы поблизости. - А сами-то вы нас слышали?
- Слышал какой-то шум, - ответил я. - А когда приставил ладонь к уху, проводник что-то сказал М'Кола, и тот говорит: “Бвана”. Я спросил:
"Который бвана?", он ответил: “Бвана Кабор”, - то есть вы. Тут мы поняли, что дальше нам путь заказан, и вер-нулись.
Карл промолчал, но вид у него был сердитый.
- Не обижайтесь, - сказал я.
- Я не обижаюсь. Просто устал.
Я охотно поверил ему, потому что трудно найти человека великодушнее, отзывчивее и самоотверженнее Карла, но, одержимый мыслью о куду, он
стал просто сам не свой.
- Хоть бы он поскорее добыл себе куду, - сказала Мама, когда Карл ушел в свою палатку принимать ванну.
- Вы забрались на его участок? - спросил Старик.
- И не думали.
- Ну, ничего, он убьет куду там, куда мы едем. Может быть, ему посчастливится даже убить самца с рогами в пятьдесят дюймов. - Дай ему бог,
- отозвался я. - Но, должен признаться, я тоже не прочь уложить такого куду.
- Уложите, дружище, - заверил меня Старик. - Не сомневаюсь в этом.
- Но когда же? Осталось десять дней.
- Мы еще и черных антилоп настреляем, вот увидите. Пусть только начнет везти.
- Сколько времени вам приходилось подстерегать куду, если место удачное?
- Бывает, что и недели три пройдет, а проклятые твари ни разу не попадутся на глаза. А бывает-они сами лезут под пулю в первое же утро.