- Может, заодно убьете и носорога. - Старик ненавидел всякое бессмысленное убийство - и убийство, совершаемое между прочим, ради
эффекта, и убийство ради убийства, - мирясь с ним лишь тогда, когда страсть охотника сильнее отвращения к смерти или охотник этот стремится
завоевать пальму первенства. И я видел, что он предлагает мне убить носорога только для того, чтобы сделать мне приятное. - Я не стану убивать
его, разве что он окажется очень уж хорош, - пообещал я.
- Ладно, убейте шельмеца, - расщедрился Старик.
- Эх, Старик...
- Да, убейте его. Вам доставит удовольствие расправиться с ним в одиночку. Рог вы сможете продать, если он вам не нужен. У вас ведь
лицензия еще на одного носорога.
- Ну что? - вмешался Кандиский. - Разработали план кампании?
Сговорились, как перехитрить бедных зверей?
- Да, - сказал я. - А как ваш грузовик?
- Грузовик отслужил свое, - ответил австриец. - И знаете, я даже рад этому. Слишком многое с ним связано. Грузовик - это все, что осталось
от моей “шамбы”. Теперь у меня ничего нет, и жить стало куда проще. - Что значит “шамба”? - спросила моя жена. - Уж сколько времени слышу это
слово. Но я почему-то стесняюсь спрашивать, что означают всякие местные слова.
- Шамба - это плантация, - пояснил Кандиский. - От моей ничего не осталось, кроме грузовика. На нем я последнее время возил рабочих на
шамбу одного индийца. Это очень богатый индиец, он выращивает сизаль. Я служу у него управляющим. Индийцы, знаете ли, умеют извлекать прибыль из
сизалевых плантаций.
- И вообще из чего угодно, - сказал Старик. - Да. Там, где нас неизбежно ждет неудача, где мы попросту умерли бы с голоду, они наживаются.
Но этот индиец интеллигентный человек. Он меня ценит. Я для него воплощение европейской организованности. Вот сейчас я организовал набор местных
рабочих и еду домой. Это дело долгое. Надо произвести впечатление. Я три месяца не виделся с семьей. Зато теперь организация организована. Я мог
бы с таким же успехом управиться за неделю, но впечатление было бы уже не то.
- А где ваша жена? - спросила его моя жена. - Она с дочерью ждет меня дома, на плантации, где я работаю управляющим.
- Она вас очень любит? - спросила моя жена.
- Наверно, любит, иначе она давным-давно ушла бы от меня.
- А сколько лет вашей дочери?
- Четырнадцатый год.
- Чудесно иметь дочь.
- Вы даже не представляете себе, до чего чудесно. Она мне будто вторая жена. Понимаете, моя жена наперед знает все мои мысли, слова,
мнения, все, что я могу сделать, и чего не могу, и на что я способен, - словом, решительно все. И я тоже знаю о своей жене все. А теперь в семье
есть новое существо, незнакомое и ничего обо мне не знающее, любящее меня в неведенье и чуждое нам обоим. Такое чудесное существо, свое и в то
же время чужое, благодаря ей все наши разговоры... как бы это сказать? Словно бы... как это называется... ну, вот у вас... у вас обоих... в
общем... будто каждый день получаешь приправу из томатного кетчупа Хейнца. - Это прекрасно, - сказал я.
- Книги у нас есть, - сказал Кандиский. - Покупать новинки мне теперь не по карману, но побеседовать друг с другом мы всегда можем.
Говорить, обмериваться мыслями - это так интересно.
Мы дома все обсуждаем. Решительно все. У нас широкие интересы. Раньше, когда у меня была
шамба, я выписывал “Квершнитт”. Это давало нам чувство причастности, принадлежности к блистательной плеяде людей, сплотившихся вокруг
“Квершнитта”, людей, с которыми мы хотели бы общаться, если бы такая возможность зависела только от нашего желания. Вы-то сами знакомы с этими
людьми? Вы, наверно, с ними встречались?
- Кое с кем встречался, - сказал я. - С одними в Париже. С другими в Берлине.
Мне не хотелось разбивать иллюзии этого человека, и я не стал вдаваться в подробности об этих блистательных людях.
- Великолепный народ, - солгал я.
- Как я вам завидую, что вы их знаете, - сказал Кандиский. - А кто, по-вашему, самый великий писатель Америки?
- Мой муж, - сказала моя жена.
- Нет, это в вас семейная гордость говорит. А в самом деле, кто? Уж конечно, не Эптон Синклер и не Синклер Льюис. Кто ваш Томас Манн? Кто
ваш Валери?
- У нас нет великих писателей, - сказал я. - Когда наши хорошие писатели достигают определенного возраста, с ними что-то происходит. Я мог
бы объяснить, что именно, но это длинный разговор, и вам будет скучно слушать.
- Нет, объясните, очень вас прошу, - сказал он. - Я обожаю такие разговоры. Это лучшее, что есть в жизни. Когда работает ум. Это вам не
куду убивать.
- Вы еще не услышали от меня ни слова, - сказал я.
- Но предвкушаю заранее. Выпейте пива, это развяжет вам язык. - Он у меня и без того развязан, - сказал я. - До безобразия развязан. Но
вы-то сами почему не пьете?
- Я вообще не пью. Это не на пользу интеллекту. Это не нужно. Но рассказывайте же. Прошу вас.
- Ну, так вот, - сказал я. - У нас в Америке были блестящие мастера. Эдгар По - блестящий мастер. Его рассказы блестящи, великолепно
построены - и мертвы. Были у нас и мастера риторики, которым посчастливилось извлечь из биографий других людей или из своих путешествий кое-
какие сведения о вещах всамделишных, о настоящих вещах, о китах, например, но все это вязнет в риторике, точно изюм в плум-пудинге. Бывает, что
такие находки существуют сами по себе, без пудинга, тогда получается хорошая книга. Таков Мелвилл. Но те, кто восхваляет Мел-вилла, любят в нем
риторику, а это у него совсем неважно. Такие почитатели вкладывают в его книгу мистичность, которой там нет.
- Так, - сказал Кандиский. - Понимаю. Но риторика - это плод работы интеллекта, плод его способности работать. Риторика - это голубые
искры, которыми сыплет динамо-машина.
- Да, бывает. Но бывает и так, что голубые искры искрами, а что двигает динамо-машина?
- Понятно. Продолжайте.
- Не помню, о чем я говорил.
- Ну, ну! Продолжайте. Не прикидывайтесь дурачком.
- Вам приходилось когда-нибудь вставать до рассвета и...
- Каждый день в это время встаю, - сказал он. - Продолжайте. - Ну, ладно. Были у нас и другие писатели. Те писали точно колонисты,
изгнанные из Старой Англии, которая никогда не была им родной, в Англию новую, и эту новую Англию они пытались здесь создать. Превосходные люди
- обладатели узкой, засушенной, безупречной мудрости унитариев. Литераторы, квакеры, не лишенные чувства юмора.
- Кто же это?
- Эмерсон, Готорн, Уиттьер и компания.