Твой приезд, Анджей, делает тебе честь, но послушай совета:
отправляйся домой, Михалу сейчас такой человек нужен, который, даже если оттолкнут и принять не захотят, не затаит обиды. Patientia <Терпение
(лат.).> там нужно и мудрость житейская, а одной твоей дружбы здесь еще non sufficit <Недостаточно (лат.).>. Не прогневайся, сударь, коли скажу,
что мы с Яном его первые друзья, в каких только переделках вместе не побывали. Господи боже ты мой! Сколько раз друг другу на выручку шли!
- Разве что мне из суда уйти? - прервал его Скшетуский.
- Опомнись, Ян, тут интерес государственный! - сурово возразил ему Заглоба.
- Видит бог, - говорил смущенный Скшетуский, - двоюродного моего брата Станислава я всей душой люблю, но Михал мне дороже.
- А мне Михал и родного брата дороже, тем паче что родного у меня нет и не было никогда. Не время спорить, кто Михалу больше предан! Видишь
ли, Ян, если бы это несчастье, только сейчас приключилось, я бы первый сказал: отдай свой судейский колпак шуту и поезжай. Но рассуди, сколько
воды утекло с той поры, когда пан Харламп из Ченстоховы на Жмудь поехал, а пан Анджей к нам из Жмуди. Теперь к Михалу не токмо ехать, но и
остаться с ним надо, не токмо плакать, но и поразмыслить с ним вместе. Не токмо на спасителя нашего как на благой пример ему указывать, но
приятной беседою и шуткой ум и сердце его укрепить. Знаете, кому ехать следует? Мне! Я и поеду! Господь меня не оставит: разыщу Михала в
Ченстохове - сюда привезу, а не найду - в Молдавию за ним потащусь и, пока в силах щепотку табака к ноздрям поднести, искать его не перестану.
Услышав эти слова, оба рыцаря принялись поочередно обнимать пана Заглобу, а старик при мысли о постигшем Михала несчастье и о том, сколько
у него самого теперь будет хлопот, снова расчувствовался. Уже он и слезы утирать начал, а когда объятья ему наскучили, сказал:
- Вы меня за Михала не благодарите, он мне не чужой.
- Не за Володыевского тебя благодарим, - отвечал Кмициц, - но лишь бесчувственное, поистине каменное сердце не тронула бы твоя, сударь,
готовность в столь преклонные годы - дружбы ради - на край света ехать. Другие в эти годы о теплой лежанке помышляют, а ты, благородный человек,
так о долгой дороге говоришь, будто мне или Скшетускому ровесник.
Заглоба не скрывал своих лет, но, по правде говоря, не любил, когда ему о старости, как о верной подруге многочисленных недугов,
напоминали, и, хотя глаза у него все еще были красные от слез, он, покосившись на Кмицица, сказал:
- Ах, сударь! Коль мне пошел семьдесят седьмой год, я с тоскою взирал на белый свет, словно два топора над моей головой занесены были, но
когда мне стукнуло восемьдесят, такая бодрость во все члены вступила, что о женитьбе стал подумывать. И еще неизвестно, кто перед кем
похвалиться может.
- Я хвалиться не стану, но ты, сударь, достоин самой высокой похвалы.
- Со мной тягаться не след, а то, глядишь, и оконфузить могу, как в свое время я пана гетмана Потоцкого <См. прим.> в присутствии его
величества короля оконфузил. Пан гетман на мой возраст намеки делал, а я возьми и скажи - давай, мол, через голову кувыркаться, и поглядим, чья
возьмет? И что же оказалось? Пан Ревера перекувыркнулся три раза, и его гайдуки поднимать кинулись - сам встать на ноги не мог, а я его со всех
сторон обошел: ни мало ни много тридцать пять раз через голову перекувыркнулся.
Спроси Скшетуского, он своими глазами видел.
Скшетуский уже привык, что с некоторых пор пан Заглоба постоянно ссылался на него как на свидетеля, он и бровью не повел и снова заговорил
о Володыевском.
Заглоба меж тем умолк, погрузившись в раздумья, и лишь после ужина повеселел и обратился к друзьям с такими словами:
- А теперь я скажу вам то, что не всякому уму доступно. Все в руках божьих, но сдается мне, Михал скорее залечит эту рану, чем мы думаем.
- Дай-то бог, но только как ты, сударь, об этом догадался? - спросил Кмициц.
- Гм! Тут и чутье особое надобно, которое от бога дается, и опытность, которой у вас в ваши годы быть не может, да и Михала понимать надо.
У каждого свой нрав и характер. Одного так несчастье прибьет, будто бы, выражаясь фигурально, в реку бросили камень. Вода поверху tacite
<Спокойно (лат.).> течет, а меж тем на дне камень, он путь ей преградил, воду баламутит и бередит жестоко, и так оно и будет до тех пор, пока
она в Стикс не канет! Вот ты, Ян, таков, и таким тяжелее всех на свете, и горе и память всегда с ними. А другой, напротив, eo modo<Таким
образом (лат.).> удары судьбы примет, словно его кулаком по шее огрели. У него от горя в глазах темно, но глядишь, опомнился, а потом, когда
зажила рана, и вовсе повеселел. С таким нравом, доложу я вам, куда легче жить в этом полном превратностей мире.
Рыцари, затаив дух, внимали мудрым словам пана Заглобы, а он, радуясь, что его слушают с таким вниманием, продолжал:
- Я Михала насквозь вижу и, бог свидетель, не хочу на него напраслину возводить, но только сдается мне, что он о свадьбе больше, чем о
девушке этой, помышлял. И не диво, что пал духом, хуже беды для него не придумаешь. Ведь представить трудно, как же ему хотелось жениться. Нет в
его душе ни жадности, ни гордыни, от всех благ он отказался, состояние потерял, о жалованье не заикнулся, но за все труды, за все заслуги ничего
не хотел он от бога и от Речи Посполитой - кроме жены. И вот, только облюбовал он лакомый кусочек и ко рту поднести собирался - а ему по рукам!
На! Получай! И как было не прийти в уныние? Разумеется, он и из-за девки горевал, но пуще всего разбирала его досада, что вот, мол, опять в
холостяках остался, хотя сам, быть может, поклясться готов, что это не так.
- Дай бог! - повторил Скшетуский.
- Дайте срок, затянутся, заживут его сердечные раны, и увидим, быть может, вернется к нему прежняя прыть. Periculum <Опасность (лат.).>
только в том, чтобы он теперь sub onere<Здесь: в порыве (лат.).> отчаяния, сгоряча не натворил бы или не надумал чего, о чем сам потом жалеть
будет. Но тут уж чему быть, того не миновать, человек в беде на решения скор. А мой казачок уже дорожные платья из сундуков достает и
укладывает, и не к тому слова эти, чтоб не ехать, а чтоб утешить вас, друзья, на прощанье.
- Отец, ты опять Михалу повязкой на раны будешь! - воскликнул Ян Скшетуский.
- Как и для тебя был когда-то. Помнишь? Мне бы только отыскать его поскорее. Боюсь, кабы не укрылся он в каком монастыре или не ускакал в
степи, ему там каждый кустик родня. Ты, пан Кмициц, о летах моих намекнул, только вот что я тебе скажу: ни одному гонцу с письмом за мной не
угнаться, и, коли вру, вели мне, когда вернусь, нитки из тряпья выдергивать, горох лущить, а то и за прялку усади. Меня дорога не испугает,
хлебосольство чужое не задержит в пути, пирушки и попойки не введут в соблазн.