..
Московский гость обратился тихо и ласково к Тимофею Разе:
- То, старичок-козаче, правду ты молвилпроМоскву:многообидыот
Москвы на душе старых козаков... Много крови пролили они с турчином воно
время, и все без проку, - пошто было Азовотдавать,когдакозакигород
взяли, отстояли славу свою на веки веков?
- То правда, боярин!
- А я о чем же говорю? И мир тот, по которому Азовотошелктурчину,
всеединобылрушен,вновьбусурманузанадобилосьчинитьпомешку,
ныне-таки есть указанье - повременить...
- Да вот и чиним, а в море ходу нет!..
- Азов-город надобный белому царю. За обиды, за старые раныитяготы,
ныне забытые, выпьем-ка винца, - я от души чествую и зову тебянамирс
царем!
- С царем по гроб не мирюсь! Пью же с тобой, боярин, за разумную речь.
- Пей во здравие, в сладость душе...
Боярин налилизкувшиначарудушистоговина.Старыйказакразом
проглотил ее и крикнул:
- За здравие твое, боярин-гость! Э-эх, вино по жилам идет, и сладость в
меру... Налей еще!
- И еще доброму козаку можно.
Желтая, как старый пергамент, рука потянулась к кувшину, но набоярина
уперлись острые глаза. В воздухе сверкнуло серебро,обливвиномближних
казаков,кувшинударилсявстену,покатилсяпополу.Вывернулся
татарчонок, схватил кувшин и исчез. Гости, утираясь, шутили:
- Лей вино-о!
- В крови да вине казак век живет!
Степан схватил старика за плечо:
- Отец, пасись Москвы, от нее не пей.
- Стенько, нешто ты с глузда свихнулся? Ой, вино-то какое доброе!..
Боярин неторопливо перевел на молодого Разина волчьиглаза,беззвучно
засмеялся, показывая редкие желтые зубы.
- Ты, молотчий, по Москве шарпал, зато опозднился - мысотцомтвоим
ныне за мир выпили...
- Ты пил, отец?
- И еще бы выпил! Я, Стенько, ныне спать... спать... И доброе ж вино...
Ну, спать!
Сын помог отцу выбраться из-застола.Лежанакрепкомплечесына,
старый Разя, едва двигая одеревеневшими ногами, ушел из атаманскогодома.
На крыльце старика подхватил младший сын,аСтепандернулсякгостям.
Гостишумноразговаривали.СтепанРазинпрошелвдругуюполовину
атаманского дома. Когда егоплотнаяфигурапролезлазаковер,боярин
вскинул опущенные глаза и тихо спросил атамана:
- Познал ли, Корнеюшка, козака того, что Москву вздыбил?
От виналицоатаманабледно,толькоконцыушейналилиськровью.
Особенно резко в красном ухе белела серебряная серьга. Помолчавиобведя
глазами гостей, атаман ответил:
- Не ведаю такого... Поищем, боярин!
- Я сам ищу и мекаю - тут он, государевсупостат...Приметкимоине
облыжны: лицо малость коряво... рост, голос... У нас,родной,Москваиз
веков тем взяла, что ежели кто в очи пал, оказал вид свой, тот и на сердце
лежит. Тут ему хоть в землю вройся - не уйти.
Тут ему хоть в землю вройся - не уйти... Такого Москва сыщет...
С ушей на лицо атаманапошлакраска.Суровоелицовшрамахстало
упрямым и грозным. Зажимая волосатой рукой тяжелую чашу, он стукнул еюпо
столу, сказал:
- На Дону, боярин, мало сыскать - надо взять, а ненароком возьмешь"да
и сам в воду с головой сядешь!
- Эй, Корнеюшко, и то все ведаю... Но ежели тебе боярский чин подуше,
а царская шуба по плечу, то Москве поможешь взять того,откоговеликая
поруха быть может боярству, да и Дону вольному немалая беда...
- Подумаю, боярин, и не укроюсь - шуба и честь боярская мне по душе!
- Вот и мекай, Корнеюшко, как нам лучше да ближе орудовать...
Атаман неожиданно встал за столом. Зычно, немного пьяно заговорил:
- Гей, атаманы, есаулы-молодцы!
- Батько, слушь! Слышим, батько-о!
- Голутьбу, атаманы, приказуем держать крепко! Приказую вам открыть очи
на то, что с пришлыми по сиротской дороге стрельцами, холопями имужиками
наша голутьба нижних и верхних городов сговор ведет... И нынетагодина,
когда царь мужиков и холопей присвоил накрепко кгосподину,-многоих
побежит к нам, промышляйте о хлебе, еще сказываю я!
- Не лей, Корнило, на хмельные головы приказов!
- Лей вино, батько-о!
Переменивголоснаболеемягкий,атаманмахнулрукойи,бросив
зазвеневшую чашу на пол, крикнул:
- Гей, гей, дивчата!
Видимо, знали обычай атамана, ждали его крика, - в сени хаты скрыльца
побежали резвые ноги, горница наполнилась молодыми казакамиидевкамив
пестрых нарядах. Появился музыкант с домрой и бандурист-седой,старый
запорожец. Атаман вышел из-за стола вместесбоярином.Крепковыпивший
Корней Яковлев не шатался, только поступь его стала очень тяжелой.Пьяная
казацкая старшина не тронулась с мест, даже не оглянулась. Круг ел ипил,
как будто бы в горнице, кроме них, никого не было.
- Эге, плесавки!
Атаман сорвал с двери московскийподарок,кинулсразмахавугол,
открыл другую половину - пришлые затопали туда.Бандуриствзапорожской
выцветшей одежде, красных штанахисинейкуртке,селнапол,согнув
по-турецки ноги, зачастил плясовую. Домрачей врыжеммосковскомкафтане
стоя вторил бандуристу и припевал, топая ногой:
Ах ты домра, ты домрушка!
А жена моя Домнушка
Пироги, блины намазывала,
Стару мужу не показывала!
То лишь Васеньке ласковому,
Шатуну, женам угодливому,
Ясаулу-разбойничку -
Человеков убойничку!
- Ото московское игрыще! Свари мине чебака-а? А некая ее чертяка зъист!
Музыкант продолжал:
Я бы взял тебя, Васенька,
Постегал бы тя плеточкой,
Потоптал бы подметочной,
Вишь, боюсь упокойным стать,
Не случится с женой поедать!
Молодежь плясала. Позванивая колокольчиками на сапогах, плавала лебедем
Олена в белой рубахе. Лицо ее не покраснело, как упрочих,нопокрылось
бледностью, оттого на бледном лице полузакрытые, искристые отнаслаждения
пляской, выделялись темные глаза и черные, плотно сошедшиеся брови.