Лицо ее не покраснело, как упрочих,нопокрылось
бледностью, оттого на бледном лице полузакрытые, искристые отнаслаждения
пляской, выделялись темные глаза и черные, плотно сошедшиеся брови.
- Эх, Олена, дивчина! Краше твоей пляски нет... -кричалатаман.Его
тяжелый сапог слышен был, когда он топал ногой.
Золотистыекосыдевкираспустились,крутилисьввоздухе,сверкая
красными бантами на концах.
- Стой, дивчина-бис!
Зазвенели колокольчики в последней раз, она топнула ногой и встала.
- На же тебе!
Атаман бросил на шею девке тяжелое ожерелье из золотых монет.
За топотом ног не слышно песенников, чуть доносилось жужжаниеструни
звон подков на сапогах.
У белой стены, прислонясь единой, стоял казак,худощавоелицохмуро.
Глаза следили за Оленой. Атаман шагнул, опустил наплечоказакатяжелую
руку.
- Эге, хрестник! Нет плясунов - всех Оленка кончила...
Разин тряхнул кудрями, молчал и как будтоещеплотнееналегширокой
спиной на стену.
- Приутих,куркуленок![куркуль-коршун(укр.)]Раноотгнезда
взлетел... Не то иные - учатсяколоть,рубить,атынамахпоганого
пополам секешь, видал сам, видал. - И дыша в лицоРазинахмелем,атаман
тихо, почти шепотом прибавил: - Разбойник! Но я люблю тебя, Стенько!..
- Изверился я, хрестной!
- Не-ет! - Атаман открыл рот и отшатнулся.
Разин свистнул, отделился от стены:
- Место дай, черти!
Плясуны сбились в кучу к окнам. Взвилась над волосами сабля, засверкали
подковы на сапогах. На кровати атамана, крытой ковромизбарсовыхшкур,
сидел московский гость, его волчьи глаза следили заплясуномнеотступно,
но видел боярин лишь черные кудри, блеск на пятках плясуна да кругвеющей
сабли. От разбойных посвистов у боярина холодело вспине,плясунходил,
веялсаблей,егоглазаприколеблющемся,тускломпламенисвечей,
поставленных также на дубовой полке, горели, как у зверя. Московский гость
вздрогнул, втянул голову и закрыл глаза, потом открыл их, тяжело вздохнув:
высоко над его головой, чуть звеня, стукнула,вонзиласьвстенусабля.
Казак стоял на прежнем месте у стены, дышал глубоко, глядел,каквсегда,
угрюмо-спокойно. Зазвенели шаркуны на сапогах,Оленаподбежалакнему,
прижалась всем телом, сказала:
- Стенько, я люблю!
- Брось батьку дар!
Девка сорвала с шеи монисто, бросила на пол.
- К отцу, Олена... благословимся. Эй, хрестный,пошлисаблю,утебя
своя лучше!
Олена и казак ушли. Атаман молча пнул ногой брошенное девкой ожерелье и
грозно закричал пирующим:
- Гости, прими ногы! На чужой каравай очейнепорывай,состолане
волоките ничего...
- Скуп стал, ба-а-тько-о!
Хата атамана медленно пустела и наполнялась прохладой. Ушли все, только
московский гость сидел с ногаминапостели,крестился,шепталчто-то.
Атаман молча сел на край кровати.
- Зришь ли, Корнеюшко, молодца? Таким быть не место,какон.
..таких
скакунов земля-мать долго не носит...
- Знаю, боярин!
- А и знаешь, Корнеюшко, да не все. Чуешь ли беду? Я ее чую! Холопина
Дон бегут, и Дон их примает... Много их и веком бегало, а бунт не завсегда
крепок. Бывает он тогда, когда такая рука даудалаяголоваздынетсяиз
матерней утробы. И ныне, знаю я, ежелинеизведемкореньстарогоРази
козака... Его понесут завтра...
- Эге! Вино твое не простое, боярин Пафнутий? (*23)
- Старика нынче отпоют.
Атаман встал, зашагал по горнице и, видимо, больше думая о своей обиде,
тряхнул головой:
- Оленка-бис!
- Станешь боярином, Корнеюшко, ино мытеберодовитее,крашеневесту
сыщем...
Атаман подошел к дверям, где недавно пировал круг, крикнул:
- Гей, казаки!
Боярин вздрогнул.
В светлицу вошли два дежурных казака.
- Проводите боярина в дальнюю хату, где дьяки спят... Там емуналажено
место!
Московский гость встал и, не кланяясь,подалатаманусухуюхолодную
руку.
- Доброй ночи, отаман! И доброй ночью посмекай, как бытьлучшеичто
мной тебе сказано о том... Ведаю я людей, - тяжкотебесвольногоДона
неволю снять... Спихни этуневолюнанас.Москва-онагосударская,
людишек и места в ней много. Москва знает, что кому отсечь.
- Прощай, боярин!
Гость ушел, атаман ходил по светлице, пока не оплыли до углей свечи.
3
Фрол силился удержать старика. Тимофей Разин висел нарукесына,его
гнуло к земле. Голова вытянулась вперед, от света луны серебриласьщетина
на казацкой голове:
- Ой, батя, грузишь, что каменной!
Старик выпрямился, остановился, сказал:
- Фролко, и ты берегись Корнея...КорнейдужеХитрой,апуще...-
Старик не мог подыскать слова, память его слабела, мысли перескакивали; он
вспомнил старое, бормоча запорожскую песню:
А що то за хыжка
Там, на вырижку?
Ляхи сыдилы,
Собак лупылы,
Ножи поломалы,
Зубами тягалы...
-Богдану-батько!Атожскрулемувяз...Эге,Фролко,кабы
"гуляй-городыну" [башня, ходящая на колесахслюдьми;еепридвигалик
осажденному городу] подволокчи к московским палатам та изфальконетовта
из рушниц пальнуть в царские светлые очи! Жисти не жаль бы затостарому
казаку, пропадай казак!..
- Батя, идем же скорее!
- Эге, Фролко, стой! Дай мне на месяц, на небо поглянуть... Вырос яна
поле, на коне, на море. Ух ты,казацкийгород!Запорожскийкорень,на
серебряном блюде стоишь... Месяц, вода... до-о-бре!
Пришли в хату. Фролструдомуложилстариканакровать.Подошел,
откинул доску, закрывавшую окно: степной свежий ветер подул в застоявшийся
воздух. Густое лунное пятно упало в дыру окна.Молодойказакподошелк
столу, в корыте светца нашел огниво, высекогня,зажегдубовуюлучину,
потом вторую и воткнул Их в черное железо.