.. Тут, вишь, братаны, наторгуюродивой
Гришка-горб шатается, так онМатренкинойкикенепочетноеместонашел:
носит в портках, а зовет килой!
- Хо-хо-хо!
- У, ты, образина нехрещеная!
Бочки лежали, иные торчали стоймя, люди за ними были как заколоннами,
выходили и вновь прятались. За бочками кто-то тренькал на струнах, а перед
бочками тонконогий, черный,вдлинномподряснике,подпоясанныйрваной
тряпицей, плясал поп-расстрига, гнусаво напевая:
Дьякон с дьяконицей,
Дьявол с дьяволицей, -
Пономарь кошке
Окалечил ножку!
Кошка три года хворала,
Все кота недолюбала,
Кот упал с тоски,
Перебил горшки!
Из-за бочек выскочил музыкант, тренькавший на ящике.
- У, ты! Сидел бы там.
Музыкант заюлил, завертелся, загребая рваными полами старой распашницы,
видимо, украденной у жены. В прорехе мелькал голый, замаранный смолой зад.
Музыкант колотил по ящику, дергал натянутые на нем струны, подпевал:
Как под ельницею,
Под березницею
Комар с мухой живет,
Муха песни поет.
Ой, спасибо комару,
Что пришелся ко двору,
Ой, спасибо мушке, -
Прожужжала ушки!
- Эй, народ! Знаете, что ваши домрыдасломницы[сломница-кривая
труба] сожгли по патриаршу слову и нынче настрого заказано в кабаках песни
играть?
Музыкант перестал плясать, а кабатчику ответил!
- Ништо, батько Трифон! Москва погорит - сам спляшешь.
- Ах ты, голое гузно! Ужо истцы придут, по-иному заговоришь.
Кабатчик выскочил из-за стойки с плетью. Жонки-пропойцы дрались.
Казакпотянулженщинузасобой.Целовальникразогналдерущихся,
вернулся за стойку.Невидяказакаиегоподруги,пожалел,тряхнул
бородатой головой, икнул, покрестил рот:
- Истцы-не идут, а детину с жонкой упустил. Детина с саблей... Кровь на
руках, воровские каки-то людишки...
Женщина двигалась будто во сне. Казак спросил:
- Ты, жонка, ведаешь ли путь?
- Веду куда надо, голубь-голубой.
Они прошли по шаткому бревенчатому мосту через Москву-реку,пробрались
закоулками Стрелецкой слободы (*4). Женщина вела такими местами, где людей
или не было, илиредкийктовстречалсяим.Потомонаповеластарым
пожарищем. Через доски с гвоздями, через обгорелые бревна и матицы шагали,
спускаясь вниз до земли и вновь подымаясь на бревенчатый завал.
- Не верил тебе, что путь знаешь!
- Ой, голубь, да как мне его незнать?Истомиласья-скольвремя
высидела в яме. Голосила: "Прости, белойсвет..."-инеупомню,что
голосила денно и нощно... Ой, даоткудоватысыскалсятакой?Снеба,
видно?..
- С земли!.. Дьяк на торгу вычитал, - глянул я, ведут нагую...
В старинном тыне, обросшем кустамиобгорелойкалиныиивы,женщина
отыскала проход. Согнувшись, пролезая, продолжала:
- Не домой тебя веду, голубь, там уловят, а здесь не ведают.
Согнувшись, пролезая, продолжала:
- Не домой тебя веду, голубь, там уловят, а здесь не ведают... Тутмои
кои вещи хоронятся, да живет дедко шалой, скудной телом, юродивой...
- Иду, веди!
Казак задел лицом за плесеньтына,рукавомжупанаобтерхудощавое,
слегка рябое лицо.
Женщина спросила:
- Никак головушку зашиб?
- Замарался - грязь хуже крови...
За тыном широко разросся вереск. В самой гуще вереска стлалась почти по
земле уродливая длиннаяхата.Напороге,накраювходавниз,сидел
полуголый старик горбун. На грязномтелегорбуна,обмотанномжелезными
цепями, висел на горбатой груди железный крест. Горбун неподвинулся,не
шевельнулся, но сказал запавшим вглубь голосом:
- Ириньица? С того света пришла, молотчого привела. Анеприкажутли
вам бояры в обрат идти?
Он растопырил костлявые ноги, мешал проходу.
- Ой, не держат ноженьки! Двинься, дедко!
Горбатый старик подобрал ноги.
Казаксженщинойвошливподземелье,втемнотенатыкалисьна
сундуки-укладки, но женщина скоро нашариланизенькуюдверку,вкоторую
пришлось вползти обоим. На глубине еще трех ступеней вниз за дверкойбыла
теплая горница. Женщина выдула огонь в жаратке небольшой изразцовой печки,
особого лежаночного уклада. Казак стоял не сгибаясь, и хотя ростаонбыл
выше среднего, до потолка горенки еще было далеко.
Отвосковойсвечиженщиназажглалампадку,другуюитретью,
перекрестилась, сказала гостю:
-Дачтотыстоишь,голубь-голубой?Садись!Вызволилменяот
муки-мученской! А воля будет лечь - ложись: там кровать, перина, подушки -
раскинься, сюды никто не придет...
Сбросила его жупан на лавку и куда-то ушлаголая.Усталказак,ав
горнице было тихо, как в могиле. Скинув зипун, саблю и пистолет,столкнув
с ног тяжелые сапоги прямо на пол, он задремал на перине, поверх одеяла.
Женщина, тихо ступая по полу туфлями,обшитымикуницей,вернулась-
прибранная, в синем, из камки[камка-шелксбумагой],сарафане,в
шелковой душегрее. Густые волосы ее смяты и вдавлены в сетчатыйволосник,
убранный жемчугом. Она подошла к кровати,тихо-тихоприселанакрайи
прошептала, чтоб не разбудить гостя:
- Спи, голубь-голубой, век тебя помнить зачну... Пуще отца-матери тык
моему сердцу прилип...
Казак открыл глаза.
- Ахти я, беспокойная! Саму дрема с ног валит, а тянет к тебе,голубь,
прийти глянуть...
- Ляжь!
- Кабы допустил лечь - лягу и приголублю, вот только лампадки задуюда
образа завешу.
- Закинь бога! Не завешай, с огнем весело жить.
- Ой, так-то боязно, грех!
- Грех? Мало ли грехов на свете? Не гаси, ляжь!
- Ой ты, грехов гнездо! Пусти-ко... Дозволишь обнять, поцеловать ино не
дозволишь? А я и мылась, да все еще землей пахну.
- Перейдет!
- Все, голубь, перейдет, а вот смертка...
- Жмись крепко и молчи!
- Ужо я сарафан брошу!
- Душегрею, сарафан - все.