..
Умирающий совсемобессилел,итеперьбуквыпрыгалиунегоперед
глазами, слова казались темными пятнами на белой бумаге, и все же какое-то
чутье помогло ему разобрать собственные стихи,написанныепочтиполвека
назад:
На пепелище чувств какой-то голос тайный
Зовет вернуться нас, отбросив бремя лет,
Вернуться для того, чтоб этот час печальный
Когда-нибудь тебя порадовал, поэт...
Значит, уже в то время он сознавал...
И внезапно в его мозгу будто вспыхнуло пламя. Мысли путались, ивместе
с тем ему казалось, что еще никогда в жизни он так яснонепонимал,так
логичнонемыслил,хотявдействительностиэтоощущениебылолишь
иллюзией, миражем;впамятивсплылиразличныеобразыивпечатления,
переплетаясь и дополняядругдруга;тутбыловсе:иученикколлежа
иезуитов в форменной курточке, имолодойчеловекввышитомжилете,и
Виктор Гюго, стоящий на площади Вогезов, с лицом,обрамленнымбиблейской
бородой, и ночные обморокизаписьменнымстолом,ивоплиКассини,и
уверенность в том,чтотворецвсегдавышесвоеготворения-мысль,
помогавшая примириться с богом... Он видел толпу на Брюссельскойплощади,
слышал громовой гул аплодисментов и какбудторазличалвдалиочертания
того произведения, которое он вечно провидел, по сравнению скоторымвсе
егостихотворенияипоэмыпоказалисьбылишькапителямиколонни
барельефами будущего храма; это совершенное творение ответилобынавсе
вопросы, возвышалось бы, подобно высокой башне,позволяющейзаглянутьв
бесконечность, явилось бы ключом от потайной двери в чернойстене;после
него можно было бы и не создавать ничего больше... Амеждутемогненная
рука продолжала сжимать его сердце, он смутно угадывал очертания материков
будущего, но самионибылитеперьневидимывкроваво-красномсиянии
бесчисленныхзвезд;передглазамиплясалиузкиеязыкипламени,
перевивавшиеся,какзолотыенити,которымибылрасшитегомундир
академика, нет, то были скорее горящие фитили, затемпереднимвозникло
какое-тогигантскоедеревосзолотойлиствой...Новотвсеэто
стремительно рухнуло, рассыпалось мириадами искр. То,чтопроисходилов
его лихорадочно пылавшем мозгу, можно было сравнить созрелищемгорящего
театра, на сцене которого актер торопится исполнить все свои роли подряд!
Уже несколько минут старик метался, произнося невнятные фразы;наконец
Симон уловил:
- Сколько безвозвратно утраченных мыслей приходится на одну уцелевшую!
Затем прозвучали слова:
- Сон Орфея...
А потом стихотворная строка:
...Превыше всяких благ божественный покой.
Старая машина по изготовлениюалександрийскогостихасработаласама
собою, перед тем как навсегда остановиться.
Сиделка приблизилась к кровати и сделала умирающему укол.
Он вытянулся и замер.
И уже не заметил, как убрали пюпитр, - теперь туман расстилался у самых
его глаз.
Таинственная рука под левой ключицей разжалась, он уже почти неощущал
боли. Но нельзя было допустить, чтобы боль вовсе ушла. Ведь жизньуходила
вместе с нею, и умирающий в отчаянии ждал, когдажевернетсяболь.Ему
хотелоськашлянуть,нооннерешался,боясьпотерятьсознание,и
предпочитал хрипло дышать, ибо эти хрипы, как ни были они мучительны,все
же свидетельствовали о том, что он еще живет.
Ему казалось, что его чувства, речь, ход мыслей, память держатся теперь
на тонкойниточке-тонкой,какпаутинкакокона.Однонеосторожное
движение, одна слишком упорная мысль - и паутинка оборвется.
Атогдахрупкиечастицыжизниразлетятсявразныестороны,как
разлетаются колосья внезапно развязанного снопа; тогда все эти невидимые и
невесомые колесики станут бесшумно вращаться в различных направлениях,не
касаясь друг друга. Пожар в его мозгу потух, оставался лишь пепел, иодно
дуновение могло развеять его.
Жан де Ла Моннери снова услышал свой тихий голос:
- У меня недостанет времени закончить...
Он знал: ему уже не дано увидеть, как распахнется дверь в черной стене.
Нестерпимо хотелось спать...
Чья-то рука коснулась его лица, и онпочувствовал,чтоочкиужене
давят на переносицу.
Братья поэта вошли в комнату и сели поодаль. Генерал незаметнозевнул,
посмотрел на часы, подул на розетку ордена.
При их появлении Симон поднялся, освобождая место у постели,ноУрбен
движением руки остановил его и прошептал:
- Сидите, сидите.
Каждый раз, когда умирающий, не приходя в себя,начиналхрипеть,все
поднимали головы, но сиделка отрицательно качалаголовой,даваяпонять,
что это еще не конец.
Внезапно в начале одиннадцатого поэт приподнялся насвоемложе.Рука
его скользнула по простыне, нащупала руку Симона и вцепилась внее.Лицо
старика побелело. Косящие глазаблуждали,одинглазсмотрелпрямона
Симона, но, должно быть, не виделего.Казалось,умирающийдвижетсяк
пропасти,небудучивсилахостановиться.Потомвгорлеунего
заклокотало, он всхлипнул, и голова запрокинулась.
Сиделка схватила шприц и вонзила иглу в уже бездыханное тело.
Симон немогбысказать,скольковременионнеподвижносозерцал
остановившиеся серые глаза, видневшиеся из-под полуприкрытых век. Внезапно
в силу какой-то необъяснимой мимикрии он почувствовал, что и у него самого
сердце забилось слабее, на мгновение ему даже показалось, будто онтеряет
сознание. Симон Лашом заставил себя несколько раз глубоко вздохнуть.
Он подумал, что именно ему следует закрыть глаза умершему, ведьименно
кнему,СимонуЛашому,былобращенпоследний,такиоставшийся
неразгаданнымпризывныйвзглядпоэта.