..
Поэт почувствовал гнев и отвращение: этой строкой,бросившейсяемув
глаза,когдаонпереворачивалстраницу,начиналосьстихотворение,
принесшее двадцатичетырехлетнему юноше славу. "В то время, - писалЛашом,
- еще можно было стать известным, написавлишьодностихотворение".Да
именно оно и вошло во всеантологии,егочиталинавсехлитературных
утренниках,приводиливписьмахвсепоклонницы,комментироваливсе
салонные льстецы. Неужели он, Жан де Ла Моннери, за целую жизнь не написал
ничего более важного, более значительного? Неужели вседевятьтомовего
поэтических произведений были столь невесомы, что можно было беспрестанно,
на протяжении всего жизненного пути и вплоть до самой могилы ссылаться все
на те же тридцать небрежно написанныхстихотворныхстрок,которыеныне
даже он сам больше несчиталдерзкими?Теперьонипредставлялисьему
попросту старомодными. О ленивая публика, упрямо признающая лишьтворения
юности! О скупцы, не желающие вновь выражать свой восторг!
Да и сюжетэтогостихотворениябылпозаимствовануСюлли-Прюдома.
Как-то раз они беседовалипослеобеда.Сюллирассказывалозамыслах,
роившихся в его голове, и Ла Моннериналетуподхватилвысказаннуюим
идею. Заметил ли кто-нибудь заимствование? Да, Лашом указывал наблизость
темы, но, по его словам, автор "Напрасной нежности" былвдохновленЖаном
де Ла Моннери и в том же году обратился в своем творчествекцентральной
теме стихотворения "На озеро, как лист..."
Сюлли-Прюдом... Сперва друг, затем раздраженный соперник, почти враг...
Что пользы восстанавливать истину? Он, Ла Моннери, ничем ему не обязан.
- У этого Лукреция буржуазии не имя, акакое-тонелепоемладенческое
прозвище, - чуть слышно прошептал умирающий.
Он чувствовал, что ему не следуетраздражаться-больподключицей
становилась от этого сильнее.
И все же, прочтя название главы "Предшественник символистов", он не мог
удержаться отвозмущенногожеста-казалось,оноднимвзмахомруки
отметает всех своих последователей, затем он презрительно произнес:
- Все это эпигоны!
С жадностью биографа Симон Лашомнапряженноприслушивалсяксловам,
которые слетали с уже посиневших губ поэта, и молча повторял их просебя,
чтобы не забыть.
НовотвзглядЖанадеЛаМоннерипривлеклоприведенноецеликом
стихотворение,заглавиемкоторомуслужилокороткоепосвящение:"Моей
подруге, 16 января 1876 года". Серые глаза долго, так долго неотрывались
от этих строк, что Симон подумал: "Должно быть, старик задремал". Нонет,
сквозь стекла очков был виден напряженный взор поэта,онтщетнопытался
проникнуть в прошлое и вырвать оттуда лицо или имя. Ведь еслитутвместо
заголовкапоставленадата,значит,онжелалувековечитькакой-то
знаменательный день... Емутакхотелосьвспомнитькакую-либопримету:
распущенные волосы, аромат духов, адрес - хотьчто-нибудь.
.. Емутакхотелосьвспомнитькакую-либопримету:
распущенные волосы, аромат духов, адрес - хотьчто-нибудь.Новсебыло
напрасно: сохранилась лишь дата - больше ничего. Какая досада!.. Семьдесят
шестой год... Год, когда у него было... четыре любовницы. Еще досвязис
Кассини или в самом началеэтойсвязи...ТеперьКассинисовсемиее
воплями, неистовыми сценами, драмами казалась емутакойчужой,далекой,
неживой, словно он никогда и не был с нею близок... Во всяком случае,это
происходило задолго до егобракасЖюльеттой,бракапорассудку,на
котором настоял Урбен... "Если ты будешьпродолжатьвтомжедухе,-
сказал ему старший брат, - у тебяскоронеостанетсянигроша.Самое
лучшее для тебя-женитьсянаэтойкрошке,Жюльеттед'Юин".Тысяча
восемьсот семьдесят шестой - великолепный год!Емубылотогдатридцать
лет.
Умирающий снова вернулся к действительности.
- Сколько вам лет, Симон? - глухо спросил он.
- Тридцать три.
Старик вздохнул. Он почти не различал в полумраке Изабеллуисиделку,
которые неслышно двигались по комнате.
В это мгновение смотревший на него Симон с завистьюподумал:"Вмоем
возрасте Ла Моннери был уже знаменит, успел немало создать, и всеженщины
поклонялись ему". И в утешение сказал себе: "Я принадлежу к числу людей, к
которым известность приходит поздно".
- У меня недостанет времени... - прошептал старый поэт, грустно покачав
головой.
Симон и Изабелла решили, что речь идет о чтении диссертации.
- Вы устали, дядюшка? - спросила Изабелла. - Я уберу...
- Нет, нет, не то, - проговорил умирающий,ухватившисьзапюпитр.-
Нет... Симон, прошу вас... мои бумаги, моичерновики...заклинаювас...
никаких писем раньше чем через пятьдесят лет.
В глубоком волненииСимонмолчанаклонилголовувзнаксогласия.
Изабелла отвернулась, поеелицуручьемтеклислезы.Найдякакой-то
предлог, она поспешила выйти из комнаты: у нее не было силнаблюдатьэту
агонию при полном сознании.
Воспользовавшись тем, что племянница вышла, а сиделка чем-тозанятав
ванной, старик шепнул Симону:
- ...чем писать.
Симон подал ему листок бумаги и свою авторучку,невольноподумавпри
этом: "Жан де Ла Моннери напишет свои последние строки моей ручкой".
Перо плохо слушалось поэта. Неразборчивым почерком, царапая бумагу,он
с трудом вывел: "Я вас очень любил". Поставив вместо подписи большую букву
"Ж", старик дрожащими рукамисложиллисток,написалнанем:"Госпоже
Этерлен", - и вручил записку Симону, улыбнувшись ему, как сообщнику:поэт
даже не указал адреса.
- Благодарю, - прошептал он.
Заметив, что племянница вернулась в комнату, он вновь устремилвзорв
пюпитр:
На пепелище чувств какой-то голос тайный...
Умирающий совсемобессилел,итеперьбуквыпрыгалиунегоперед
глазами, слова казались темными пятнами на белой бумаге, и все же какое-то
чутье помогло ему разобрать собственные стихи,написанныепочтиполвека
назад:
На пепелище чувств какой-то голос тайный
Зовет вернуться нас, отбросив бремя лет,
Вернуться для того, чтоб этот час печальный
Когда-нибудь тебя порадовал, поэт.