Ты сама убедишься. Впрочем, это в какой-то степени справедливо.
Последние слова онапроизнесланазидательнымтоном,словноизрекла
философскую истину, и погрузилась и раздумье.
- Анни, - жалобно позвала шепотом рыженькая.
- Что тебе?
- Я голодна... Нельзя ли чего-нибудь поесть?..
- Ну, конечно, деточка. Почему ты сразу несказала,чтонеобедала?
Чего тебе хочется?
- Сосисоксгорчицей,-задыхаясь,ответиларыженькая,глазаее
расширились и наполнились слезами.
Анни Фере подозвала официанта и заказала порцию сосисок.Заметив,что
тот колеблется, певичка прибавила:
-Да,да,ступайте,этонезасчетзаведения.Ясамауплачу.
Наклонившись к подруге, Анни тихо сказала:
- До чего подлы здесь лакеи!
Черезнесколькоминутофициантвозвратилсясдымящимсяблюдом.
Рыженькая схватила рукой сосиску, окунула ее в горчицу и откусилабольшой
кусок.
- Ешь прилично, - шепнула певичка. - Он смотрит на нас.Ужевтретий
раз. Только не подавай виду, что замечаешь.
С минуту она глядела на подружку, которая вооружилась ножом и вилкойи
старательно, в полном молчании, поглощала одну сосиску за другой. Помере
того как девушка насыщалась, на ее худом, остреньком и веснушчатомличике
с нарумяненными скулами появлялись живые краски.
Оркестр исполнял какую-то оглушительную американскую песенку.
- Сказать по правде, сердце у меня отзывчивое, - проговорила Анни Фере.
- Когда я вижу, что такая славная крошка голодает, у меня душа болит...А
знаешь, ведь ты прехорошенькая.
Она поднялась со стула.
- Ладно, теперь самое времяидти.Тыпоняла,чтоятебесказала?
Смотри, не оплошай.
Подружка, не переставая жевать, только тряхнула пылающей гривой.-Не
забудь накрасить губы, - напомнила Анни.
Покачивая крутыми бедрами так, что ее длинноечерноеатласноеплатье
сразу же зашуршало, она пересекла круг, где танцевали несколько пар.
- Итак, милыйЛюлю,тыдаженездороваешься?-воскликнулаона,
останавливаясь возле столика,закоторымводиночествесиделМоблан,
уставившись на ведерко с шампанским.
- Я вас не знаю, мадемуазель, и не понимаю, что вам от меняугодно,-
ответил он, окидывая рассеянным взглядом зал.
У него был низкий, тягучий ихриплыйголос.Онговорилнедовольным
тоном, почти не раскрывая рта, в котором торчала сигарета.
- О Люлю! Неужели ты сердишься на меня за то... зато,чтопроизошло
тогда!
- Вы изволили посмеяться надо мной, мадемуазель, я вас больше нежелаю
знать. Я считал вас благоразумной девицей, авы,оказывается,нелучше
других! К тому же я твердо решил больше не иметь дела сженщинамивашего
круга.
- Каждый может совершить неловкость... Нельзя же из-за этого ссориться,
- сказала певичка.
И она так низко наклониласьнадстолом,чтоМобланбезтрудамог
заглянуть в глубокий вырез корсажа.
Выпуклые голубые глазауставилисьна
ее грудь, затем Люсьен с деланным равнодушием отвел взгляд в сторону.
- Если хотите знать, я нынче утром даже вычеркнул вашеимяизсписка
тех, кто будет приглашен на мои похороны. Вот вам! - заявил он.
Потом откинулсянаспинкустула,чтобыполюбоватьсяпроизведенным
эффектом. Анни Фере, усматривая бог весть какую связьмеждуприглашением
на похороны и завещанием, воскликнула:
- Ах! Нет, Люлю, тыэтогонесделаешь!Тыивправдухочешьменя
огорчить? Знаешь, ты ведешь себя не очень-то шикарно, нет, нет, совсемне
шикарно!Авпрочем,какоеэтоимеетзначение?Тыещевсехнас
переживешь...
Лесть сыграла свою роль. Все же Моблан проворчал:
- Люди, которые со мной дурно обошлись, дляменяпопростубольшене
существуют, да, не существуют...
Но взгляд выпуклых голубых глаз снова проник закорсаж.Певичкаедва
заметно повела плечами, и Моблан отчетливо увидел, что грудь ееничемне
стянута.
- Ну ладно, присядь, выпей стаканчик, - сказал он, указывая на стул.
- О, это уже куда любезнее! Узнаю моего Люлю.
Анни бросилась к нему на шею и вымазала губной помадой шишковатый лоб.
- Хватит, хватит, - проворчал он, -ещеобожжешься.Мыдрузья-и
только...
Он смял наполовину выкуренную сигарету, мокрый кончик которой былвесь
изжеван, его крупные желтые зубы привычно стиснули новуюсигарету,затем
он спросил:
- Что это за малютка с тобой сидела?
- Там? А, это Сильвена Дюаль, прелестная девочка.
- Это ее настоящее имя?
- Нет, сценическое. Знаешь, онаизхорошейсемьи!Папаша,конечно,
противился тому, чтобы она шла на сцену, и ей пришлось покинутьдом.Это
вполне естественно, в ее годы я сама былатакой,вдушеунеепылает
священный огонь.
И Анниприняласьрассказыватьтрогательную,ноизбитуюисториюо
родительском гневе, о благородной бедности,онетопленнойкомнате,где
приходится учить роли, и одобройподруге,котораязнает,кактяжела
подобная жизнь, потому что сама прошла через эти испытания, и всеми силами
хочет помочь бедной девочке.
- Мила, очень мила! - бормотал Люсьен Моблан, покачивая головой. - И...
талантлива?
- Необыкновенно. Пока еще только дебютирует. Но, поверь, она живет лишь
ради искусства.
- Хорошенькая, воспитанная, талантливая, смелая, - перечислял Моблан. -
Стало быть, по-твоему, ей следует помочь? А? Надеюсь, она благоразумна?
Анни Фере, не смущаясь, выдержала его вопрошающий взгляд.
- О, еще как благоразумна! Даже слишком, - ответила она. - По-моему,у
нее никого нет. Это сама чистота, она просто дикарка.
- Отлично, отлично, - пробормотал Моблан. - Так оно и должно быть.
Он поманил пальцем метрдотеля и глазами указал настолик,закоторым
сидела Сильвена Дюаль. После короткого разговора метрдотель возвратилсяи
объявил, что "барышня ответила отказом".
- Я ж тебе говорила! - торжествующе воскликнула Анни.