Под
рисунком Форена Симон прочел заголовок: "Рассказ о последних минутах".Он
заглянул в конец полосы, и сердце егонаполнилосьбурнойрадостью:под
статьей была его подпись, она была напечатана жирным шрифтом, втрираза
более крупным, нежели шрифт самой статьи.
В редакции изменили название, вот и все. Он стоял как вкопанный украя
тротуаранаулицеСуфло,мимонегоспешилиженщины,несясумкис
провизией, проходили студенты с портфелями, а оннедвигалсяс,места,
пока не прочел свою статью от первой строчки до последней.Теперь,когда
статья была напечатанасразбивкойнаабзацы,снабраннымикурсивом
цитатами,онапоказаласьемукудалучше,чемпрошлойночью.
Содержательная, хорошо продуманная статья. Право, к нейнельзяприбавить
ни единого слова.
"А все-таки это странная манера - менять заголовок без ведома автора, -
подумал он. - Правда, для широкой публики так, пожалуй, понятнее".
В нескольких шагах от себя он заметил невысокогостаричкаскозлиной
бородкой, должно быть, отставного чиновника, который тожеостановилсяи,
держа в руках "Эко дю матен", читал его статью. Симону захотелось кинуться
к нему и закричать: "Это я Симон Лашом!" Затем он подумал: "Каким онменя
представляет? Верно, считает преуспевающим журналистом вроде..."
Он нарочно прошел мимомаленькогочиновника,чутьнезадевлоктем
своего первого читателя.
Когда ученики четвертого класса, построенные в коридоре лицеяЛюдовика
Великого, увидели подходившего Симона Лашома, онипринялисьподталкивать
друг друга локтями и шушукаться:
- Взгляни-ка на него! Что это с ним стряслось?
Идействительно,Симон,медленноприближавшийсявсопровождении
господина Мартена, преподавателя истории и географии, выступал в необычном
наряде - черном, очень узком пальто и новомогромномкотелке.Емубыло
явно не по себе оттого, что ученики таращили нанегоглаза,поэтомуон
держался необыкновенно чопорно и вопреки своей привычке старался не качать
головой.
Раздался звонок, ученики вошли в класс. Симон повесил на вешалку пальто
ивеликолепныйкотелокисобралдомашниеработы.Мальчикираскрыли
тетради, но перед тем,какпродиктоватьтемуновогосочинения,Лашом
сказал:
- Вы, без сомнения, уже прочиталивгазетах,которыеполучаютваши
родители, о смерти Жана де Ла Моннери.
Он остановился, словно ожидая, чтокто-нибудькрикнет:"Нуконечно,
сударь. Мы даже видели вашу статью". На сей раз он бы не сделалзамечаний
ученику, если бы тот перебил его таким возгласом. Но все молчали.
- Похороны состоятся сегодня, - продолжал Лашом.-Ядолженнаних
присутствовать. Так что в десять часов вы будете свободны.
В классе поднялся радостный гул. Симон постучал ногтем по кафедре.
- Жан де Ла Моннери, -сновазаговорилон,-останетсявистории
французской литературы как один из величайшихписателейнашеговремени,
быть может самый великий.
Мне выпало счастье близко знать его; в последнее
время я виделся с ним почти каждую неделю, я считаю его своимучителем...
В субботу, когда он умирал, я сидел у его изголовья.
Неожиданно он обнаружил, что глубоко взволнован,имашинальнопротер
очки.
В классецарилаполнаятишина.Мальчикинепредполагали,чтоих
преподаватель знаком со столь знаменитым человеком, чье имя встречалосьв
учебниках литературы, с человеком, день похорон которого печатьименовала
днем национального траура.
- Вот почему яхочунынчеутромпоговоритьсвамионемиего
творчестве, что, кстати, следовало бы делатькаждыйраз,когдаотнас
уходит великий человек... Жан де Ла Моннери родилсявдепартаментеШер,
неподалеку от Вьерзона, в 1846 году...
Симонговорилдольше,нежелирассчитывал,говориловещах,не
предусмотренных учебной программой. Мальчики сосредоточенно слушали. И все
же в какой-томомент,хотявсепо-прежнемусиделинеподвижно,Симон
почувствовал, что внимание детей ослабевает и они только делаютвид,что
слушают. Пансионеры в серых блузахиприходящиеученикивкоротеньких
курточках, все эти семь рядов вихрастых мальчишек с гладкими - безединой
морщинки, без единой жировой складки - лицами, мальчишек, едвавступивших
в отроческий возраст, ещеостававшихсядетьми,ноужежившихсложной
внутренней жизнью,сосвоимивкусами,своимипривязанностями,своими
антипатиями, своими надеждами, - все они были где-то далеко, по сути дела,
отсутствовали.
Глаза детей, устремленные на измазанные чернилами пальцы с обгрызенными
ногтями, ничего не выражали. Голос,доносившийсяскафедры,большене
достигал их красных или бледно-розовых ушей; фразы, даты, которые приводил
Симон, больше не возбуждаливнимания.Ихещеоченьскромныепознания
вертелись вокруг нескольких привычных представлений, и поэтому такие даты,
как 1848 или 1870 год, мгновенно оседали в мозгу, подобнотомукаксоус
оседает на дно тарелки. Но такие даты, как 1846 или 1876год,совершенно
им не знакомые и бесконечно далекие отних,заставлялишкольниковлишь
удивляться тому, что до сих пор,оказывается,ещенеперевелисьлюди,
жившие в столь давние времена.
И ученики сиделисмирно,однаковсепоглядывалинастенныечасы,
нетерпеливо ожидая, когда же кончится скучный урок,которыйтянетсятак
медленно, и настанет счастливый час нежданной свободы.
Какой-то юный маньяк что-то записывал, точно машина, ничего при этом не
понимая.
И лишьдвамальчикавдвухпротивоположныхуглахклассаслушали
взволнованно, жадно, сосредоточенно, с выражением недетской серьезности на
ребячьих лицах. Симон,продолжаяговорить,попеременносмотрелтеперь
только на них. Он не сомневался, что они в тот же день кинутсявкнижную
лавку на улице Расина и купят томик избранныхстихотворенийЖанадеЛа
Моннери в издании Фаскеля. Стихи, которые они уже начали писать или начнут
писать через год, будут отмечены влиянием поэта.