Их окружали два миллиона других человеческих существ.Эти,видно,не
родились на путях удачилибонесумелидобитьсяуспехаилидажене
пытались его достичь. Как и во все времена, ониделалискрипки,одевали
актрис, изготовляли рамы для картин, написанных другими, расстилали ковры,
по которым ступали белые туфельки знатных невест.Те,комунеповезло,
были обречены на труд и безвестность.
Но никто не мог бы сказать, - двадцать ли тысячнаправлялитруддвух
миллионов и обращали его себе на пользуилижедвамиллиона,движимые
потребностью действовать, торговать, восхищаться, ощущать себя причастными
к славе, увенчивали избранных диадемой.
Толпа, ожидающая пять часов кряду, когда же наконец проедет королевская
карета, испытывает больше радости, чем монарх, приветствующийизэкипажа
эту толпу...
И все же люди уходящего поколения, те, к кому старостьпришлавгоды
войны, находили, что Париж клонится к закату вместе с ними. Они оплакивали
гибель истинной учтивости ифранцузскогоскладаума-этогонаследия
восемнадцатоговека,которое,поихсловам,онисохранилив
неприкосновенности. Они забывали, что отцы их и деды в свое время говорили
то же самое, забывали также и то, чтосамиприбавилимногиеправилак
кодексу учтивости и обрели "разум" - в томсмысле,вкакомонитеперь
употребляли это слово, - лишьподстарость.Модыказалисьимслишком
утрированными, нравы - слишком вольными: то,чтововременаихюности
почиталось пороком, то, что они всегда либо отвергали, или уж,вовсяком
случае,скрывали-гомосексуализм,наркотики,изощренныйидаже
извращенный эротизм, - все это молодежь выставляла теперь напоказ,словно
вполне дозволенные забавы;поэтому,суровопорицаясовременныенравы,
старикинемоглиизбавитьсяотнекоторойдолизависти.Новейшие
произведения искусства онисчиталинедостойнымиэтоговысокогоимени,
новомодные теории представлялись имвыражениемварварства.Стакимже
пренебрежением относились они и к спорту. Зато с явным интересомотмечали
они прогресснаукиитослюбопытствоминаивнойгордостью,тос
раздражением наблюдали, как техника все больше заполнялаихматериальный
мир. Однако вся эта суета, утверждали они, убивает радость, и, сожалеяоб
исчезновении привычных им, более спокойных форм цивилизации, ониуверяли,
окидывая взглядом окружающую жизнь,чтовесьэтотфейерверкдолгоне
продлится и ни к чему хорошему не приведет.
Можно было сколько угодно пожимать плечами, но их мнение было не только
извечным брюзжанием стариков: между обществом 1910 года иобществом1920
года легла болееглубокая,болеенепроходимаяпропасть,нежелимежду
обществом 1820 года и обществом 1910 года. СПарижемпроизошлото,что
происходит с людьми, о которых говорят: "Онводнунеделюпостарелна
десять лет".
СПарижемпроизошлото,что
происходит с людьми, о которых говорят: "Онводнунеделюпостарелна
десять лет". За четыре года войны Франциясостариласьнацелыйвек,и
возможно, то был последний век великой цивилизации; вот почемуненасытная
жаждажизни,отличавшаявтегодыПариж,напоминалалихорадочное
возбуждение чахоточного.
Общество может быть счастливым, хотя в недрах его ужетаятсясимптомы
разрушения: роковая развязка наступает позднее.
Точно так же общество может казаться счастливым, хотя многие егочлены
страждут.
Молодые люди возлагали на старшее поколение ответственность за всеуже
возникшие или еще только надвигавшиеся беды, за трудностинынешнегодня,
за смутные угрозы грядущего. Старики, некогда входившие вчислодвадцати
тысяч или ещеостававшиесявчислеэтихизбранных,слышали,каким
предъявляют обвинения в преступлениях, в которых, по их мнению, онивовсе
не были повинны; их упрекали в эгоизме, в трусости,внепонятливости,в
легкомыслии, в воинственности. Впрочем, и самиобвинителиневыказывали
большого великодушия,верностиубеждениям,уравновешенности.Нокогда
старики отмечали это, молодые вопили: "Ведь вы сами сделали нас такими!"
И каждый человек, словно незамечаясияния,исходившегоотПарижа,
следовал по узкому туннелюсобственнойжизни;оннапоминалпрохожего,
который, видя передсобойлишьтемнуюполоскутротуара,необращает
внимания нагигантскийослепительныйкупол,раскинувшийсянадними
освещающий окрестность на несколько миль вокруг.
Задыхаясь,струдомперемещаясвоюогромнуютушу,мамашаЛашом
поднялась по лестнице метро и застыла посреди вокзальной площади.
- Да ты потише, Симон, - прохрипела она. - Мне затобойнеугнаться.
Тебе, понятно, не терпится меня спровадить... Но ты все-таки не забывай, у
меня ноги-то опухли.
От холода щеки у нее покрылиськраснымипятнами.Глазабылискрыты
набухшимивеками,из-подусатойверхнейгубывырывалиськлубы
мелочно-белого пара и медленно расплывались в морозном воздухе.
Симон поставил чемодан на асфальт и протер очки.
Вокругнихносильщикивсиниххалатахкатилигруженыетележки,
суетливые пассажиры, кутаясь в пальто, переговаривались, подзывалитакси.
Автомобили в три ряда стояливдольтротуара,исвет,падавшийсквозь
стеклянный навес вокзала, играл на их никелированных частях.
- Вот, дожила до старости, - продолжала мамаша Лашом, - и в первыйраз
попала в Париж. А толькоужбольшенеприедусюдадосамойсмерти.
Замучилась! Везде лестницы: у тебя лестница, в гостинице лестница, в метро
лестница - везде... Бедные мои ноги!
Онавозвышалась,какгора,равнодушновзираянаокружавшуюее
вокзальную суматоху.