Была вся в черном. Черное платье, ниспадавшее до пят,
и почти такое же длинное черноепальтооблекалигромадноебесформенное
тело; на плечах - черный платок. Даже серьгивушахбыличерные-из
черногодерева.Головуэтогомонументаукрашалаплоскаяшляпа,
напоминавшая маленький венок из черного бисера, какие иногда возлагаютна
гроб.
Какой-то малыш, которого мать тащила за руку, с изумлением уставился на
эту огромную старуху, зацепился ногой за ее чемодан, получилподзатыльник
и заревел.
- Пора идти, мать, - проговорил Симон, едвасдерживаяраздражение.-
Приготовь билет.
Узкоплечий Симон ростом был ниже матери; егокурносоелицоскрашивал
очень высокий лоб.
Старуха наконец сдвинулась с места, заколыхалась ее грудь, заколыхались
бедра.
- Если бытвояженазахотела,-проговорилаона,-ямоглабы
остановиться у вас. Не было бы лишних расходов и не так бы я уставала.
- Но ведь ты сама видела, какая у нас теснота, - ответил Симон Лашом. -
Где, по-твоему...
- Ну, понятно, понятно... А только ты меня неразубедишь.Даужвсе
равно отцу скажу,чтотысчастливиживешьхорошо...Отвоейжене
упоминать не стану... По правде сказать, не люблю я твою жену.
Симону хотелось крикнуть: "Да я и сам не люблю ее, даже не знаю, почему
я на ней женился"." Толпа со всех сторон стискивала его, тесно прижимала к
матери. Старуха заняла весь проход, где стоял контролер;приподнявподол
платья, она неторопливо рылась в карманенижнейюбки,отыскиваябилет.
Даже ее "воскресный" наряд сохранялзапахнавозаипрокисшегомолока.
Симон невольно отодвинулся.
Наконец онивышлинаперрон.Паровозпассажирскогопоездатяжело
пыхтел, пар из трубы стлался над асфальтом. Окутаннаяэтимтеплымбелым
туманом, мамаша Лашом снова остановилась и сказала:
- И все-таки обидно! Сколько мы жертв ради тебя принесли. Неужели ты не
чувствуешь себя счастливым?
- Я вам сто раз говорил, что вы не шли ради меня ни на какие жертвы,-
вспылил Симон. - Учился я нагрошовуюстипендиюичутьнеподыхалс
голоду. Ведь вы за всю мою жизнь не дали мне ни одного су... Впрочем, нет:
когда яуходилнавоеннуюслужбу,отецсважнымвидомвручилмне
пятифранковую монету... И это все... Даже во время войнытыниразуне
прислала мне посылку...
- А как знать-то было наверняка, дойдет липосылка?Тебяведьмогли
убить, что тогда? Пропадай, значит, посылка?
Симон покачал лобастой головой.Гневегостихал,натыкаясьнаэту
вязкую,непроницаемую,извечнуюпреграду.Стоитлиговорить?Запах
смазочного масла, дыма и сажи, вырывавшейся из паровозной трубы, еще более
ощутимый запах прокисшего молока, тяжесть чемодана, топот спешивших людей,
вид этой старухи, доводившейся ему матерью, чувство собственного унижения,
оттого что он снова дал втянуть себя в бессмысленный, бесконечный спор,-
все было ему противно.
А холод, пронизавший его на улице,точнотисками,
сжимал виски.
- Да ты на меня не сердись, - продолжала мать, - мы очень даже гордимся
тобой. Что правда, топравда.Когдатызадумалучиться,мыведьне
препятствовали. Мы тебя содержали до четырнадцати лет,изпоследнихсил
выбивались... Ты же хорошо знаешь, сколько в ту пору за поденщинуплатили
батраку - пятьдесят, а то и пятьдесят пять су... А потом ты уехал, как раз
когда в возраст вошел и мог бы отрабатывать свой хлеб.Атеперьвотты
живешь хорошо,одеваешьсятак,какнитвойотец,нияникогдане
одевались...
Она бросила взгляд, в котором сквозили и уважениеиупрек,насамое
обыкновенное пальто сына, на его синие брюки, уже начавшиепузыритьсяна
коленях.
- ...Так уж ты постарайся посылать нам деньжат, еслиможешь,конечно.
Все ж таки будет подспорье нам, а главное - твоему бедному брату, ведьмы
должны о нем заботиться, ты же знаешь, в каком он состоянии.
- Как ты можешь просить меня обэтом?!-возмутилсяСимон.-Тебе
отлично известно, что я с трудом свожу концы с концами, ядаженезнаю,
удастся ли мне оплатить издание моей диссертации. А вам,славабогу,на
жизнь хватает. У вас земли больше, чем вы всилахобработать,ивыбы
давноразбогатели,небудьотецтакимпьяницей.Зачемже...Зачем
попрошайничать?! - снова взорвался он.
Мамаша Лашом приподняла свои дряблые веки, уставилась на сынакруглыми
тусклыми глазами. Симон подумал,чтосейчаснаэтувеликаншунападет
приступ ярости, которая в детстве наводила на него ужас. Нонет,возраст
смягчил нрав старухи, годы сделали свое. Она не хотела ссориться с сыном.
- Я ему свое, а он свое, - сказала она со вздохом.-Непонимаеммы
больше друг друга. Раз уж ты надумал избрать себе легкое ремесло, пошел бы
лучше в священники. Тогда б ты не стал для нас таким чужаком.
Боясь окончательно возненавидеть мать, Симон заставил себяподуматьо
том, что он, быть может, никогда большееенеувидит.Ипоступилкак
хороший сын, как сын, который, несмотря ни на что,почитаетродителейи
оказывает им всяческое внимание: он предложил старухе руку, чтобы ей легче
было идти.
-Этотолькогородскиедамочкиподручкусмужчинамиходят,-
запротестовала она. - Я всю жизнь ходила сама, безпостороннейпомощии
своей привычки не оставлю до гробовой доски.
Размахивая руками, она тяжело двинулась дальше и непроизнеслабольше
ни слова, поканеуселасьввагон.Состономвскарабкаласьонапо
ступенькам. Симон устроил мать на жесткойскамье,ачемоданположилв
сетку.
- Никто там не тронет? - спросила старуха, с опаской глядя вверх.
- Нет, нет.
Мать посмотрела на вокзальные часы.
- Осталось еще двадцать минут, - пробормотала она.
- Мне пора идти, - поговорил Симон, - я и так уже опоздал.
Наклонившись, он едва прикоснулся губами к ее поросшей седыми волосками
щеке.