- Осталось еще двадцать минут, - пробормотала она.
- Мне пора идти, - поговорил Симон, - я и так уже опоздал.
Наклонившись, он едва прикоснулся губами к ее поросшей седыми волосками
щеке.
Толстые, заскорузлые пальцы мамаши Лашом впились в запястье сына.
- Не вздумай только снова исчезнуть лет на пять - ведьтытакобычно
делаешь, - проговорила она глухо.
- Нет, - ответил Симон. - Как только дела позволят, обязательноприеду
к вам в Мюро. Обещаю тебе.
Мать все не выпускала его руки.
- А все-таки, - сказала она, - посылай ты нам кой-когдаденьжат,хоть
самую малость... Мы тогда по крайности будем знать, что ты онасизредка
вспоминаешь...
Когда Симон пошел по перрону к выходу, старуха даженепогляделаему
вслед. Она уже погрузилась в свои мысли,потомвытащилаиз-подверхней
юбки желтый платок и, скомкав его, приложила к глазам.
На улице Любека под окнами небольшого особняка был настлан толстый слой
соломы, чтобы заглушить шум колес. Обычай расстилать солому переджилищем
знатных людей, пораженных тяжелымнедугом,уходилвпрошлоевместес
лошадьми; он сохранился лишь вобиходенесколькихстаринныхсемейкак
торжественный обряд - предвестник близких похорон.
С минуту помедлив, Симон Лашом нажал чугунную кнопку звонка.
Возле дома стоял большой черный автомобиль с тускло светившимифарами;
неподалеку, разминая ноги, прохаживался шофер.
Входная дверь отворилась. Старый слугасогнулсявпоклонепривиде
молодого человека.
ВтожемгновениеналестничнойплощадкепоказаласьИзабелла,
племянница поэта.
- Идите скорее, господин Лашом, - проговорила она, подбирая упавшуюна
лоб прядь волос. - Он вас ждет.
Изабелле д'Юин было лет тридцать. На ней было темное шерстяноеплатье.
Ее смуглое некрасивое лицо с острым подбородкомосунулосьотусталости,
под глазами залегли глубокие тени.
Симон бросил на стоявший в передней огромный ларь встилеВозрождения
свое серое пальто с помятыми отворотами; тут ужележалидорогиепальто,
подбитыечернымшелком,ишубысворотникамиизвыдры,украшенные
ленточкой Почетного легиона или розетками других орденов. Лашомторопливо
протер очки.
Сквозь полуоткрытую дверь маленькой гостиной он разгляделдвухважных
худых стариков, они сидели, вытянув длинные ноги в остроносых ботинках.
- Он в полном сознании и сохранилясностьума,-сказалаИзабелла,
поднимаясь по лестнице впереди Симона.
Достигнув второго этажа, они прошли через рабочий кабинет,гдеСимону
так часто приходилось сидеть; тут было многокитайскихвещиц:шкатулка,
шкафчики, ширмы красного лакаспричудливымичернымицветами;повсюду
лежали книги - роскошные фолианты соседствовали с брошюрами, запылившиеся,
истрепанные тома перемежались с новенькими, еще не разрезанными,валялись
стопки каких-то бумаг и гравюры. Две большиеувядшиехризантемы,должно
быть, стояли уже несколько дней, ибо вода в вазе помутнела.
В соседней комнате умирал поэт Жан де Ла Моннери.
Его спальня была обставлена в стилеампир;бархатнаяобивкамебели,
тяжелые портьеры и гардины были блекло-желтого цвета, кусок шелка тогоже
цвета служил абажуром для лампы в изголовье кроватиисмягчалсвет.На
мраморной доскекомодавысилсябюстпоэта,выполненныйв1890году
Ривольта; формовщик придалматериалувидбронзы,носсадинананосу
отсвечивала белым, и становилось ясно,чтобюстгипсовый.Стоявшиена
камине большие часы в мраморном футлярезвонкоотсчитывалисекунды.До
самой последней минуты, пока поэта не одолела болезнь, он работал у себя в
спальне: стоявший возле окна ломберный столик с инкрустациейбылзавален
листами бумаги, письмами, книгами.
В комнате царилзастоявшийсязапахболезниистарости,восточного
табака, росного ладана для ингаляций,испарявшегосяспирта,сладковатых
микстур-запаходновременноедкийиприторный;воздухбылнагрет
раскаленными металлическими шарами, нарочно положенными в камин.
На широкой кроватисостолбиками,украшеннымибронзовымикольцами,
неподвижно лежал Жан де Ла Моннери. Глазаегобылизакрыты,подспину
подложены подушки. Кожа на лице приобрела лиловатый оттенок,впалыещеки
поросли седой щетиной, издалинапоминавшейрассыпаннуюсоль.Побелой
подушке извивалась длинная прядь волос, обычно покрывавшая лысое темя,из
влажноговоротниканочнойсорочкивыступалаизборожденнаяглубокими
морщинами худая шея. Простыни были скомканы.
Человеклетшестидесятивщегольскомсмокинге,снадменными
самодовольнымвыражениемлицаитронутымисединойволосами,гладко
выбритый и румяный, сжимал пальцами запястье больного, не отрывая глазот
бегущей секундной стрелки на своих золотых часах.
Когда Симон приблизился к кровати, Жан де ЛаМоннериприподнялвеки.
Блуждающий взглядегосерыхглаз(левыйглазкосил)остановилсяна
вошедшем.
- Друг мой... как мило с вашей стороны, что вы навестили меня, -глухо
произнес поэт; хриплое дыхание с шумом вырывалось из его груди.
Как всегда учтивый, он захотел представить посетителей друг другу:
- Господин Симон Лашом, молодой, но необыкновенно талантливый ученый...
Человек в смокинге и тугом крахмальном воротничке слегка кивнул головой
и произнес:
- Лартуа.
- Нынче утром - исповедник, - задыхаясь проговорил поэт,-вечером-
вы, мой врач и верный друг, а вот теперь - мой ученик и, я бы сказал,мой
снисходительный критик... А сверх тоговозлеменянеутомимободрствует
добрый ангел, - прибавил он, обращаясь кплемяннице.-Чегоещеможет
пожелать умирающий?
Он вздохнул. Жилы на его шее напряглись.
- Полно, полно, все обойдется. Теперь, когда жар спал...-проговорил
Лартуа, и в его голосезазвучалипрофессиональнободрыеинтонации,не
вязавшиеся с выражением лица.