– Манькин заболел, ангина у него, – заговорил Постников, – животные не кормлены (Манькин, старичок, санитар, ведал кормлением подопытных зверей). Нынче мы с Аллочкой накормили Ноев ковчег с грехом пополам...
Хорошенькая Аллочка подмигнула Володе из-за плеча Постникова. Иван Дмитриевич наконец сорвал с левой руки щелкнувшую перчатку, швырнул на стол, постучал ногтем по банке с мышами.
– Советую вам, Устименко, взять вашего Шарика домой, – продолжал Постников. – После резекции, учиненной вами, вы здесь собаку на ноги не поставите. А в домашних условиях, может быть, вам и удастся восстановить силы животного. Впрочем, это ваше дело. Шервуд, например, мне заявил, что его родители не любят собак.
Вечером Володя привез Шарика домой и позвонил Варваре.
– Вот что, Степанова, – сказал он сухо, голосом, похожим на постниковский. – Приедешь ко мне сейчас, срочно...
– А у меня... – начала было Варвара, но Устименко перебил:
– Что у вас – это ваше дело, но приехать вы должны, и именно сейчас!
Тетки Аглаи дома не было. Шарику он постелил старое ватное одеяло в своем закуте. Пес все дрожал, лизался, даже кряхтел человеческим голосом. Володя согрел ему молока, чтобы было чуть теплое, подсластил его, вбил туда яйцо. Шарик понюхал и отвернулся.
«Здесь медик, кажется, должен передоверить свои функции гробовщику», – подумал Володя старой фразой из какой-то книги. И с ненавистью покосился на репродукцию «Урока анатомии». Попробуй светить другим, если даже собаку не можешь вылечить, хоть и знаешь точно, что с ней происходит.
Когда пришла Варя, он по-прежнему сидел над Шариком и ел холодную вареную картошку.
– Собачка! – закричала Варвара. – Это ты мне собачку купил?
– Ох, да не вопи! – попросил Устименко.
– Она больная? Ты ее лечишь? Володька, вылечи мне собачку! – опять затарахтела Варя. – Она породистая, да?
И села рядом с Володей на корточки.
– Не укусит?
– Я удалил у нее порядочный кусок кишечника, – угрюмо произнес Володя. – И еще кое-что мне пришлось с ней сделать. А она лижет мне руки и относится ко мне по-товарищески. По всей вероятности, это единственное живое существо, которое принимает меня за врача.
– А я? Разве я не принимаю тебя за врача?
– Короче, Шарика я должен вылечить. И ты мне поможешь. Ясно?
– Ясно.
– Вот занимайся с ним, а я еду на всю ночь в клинику. Если что, позвони по телефону в хирургию, запиши...
Варя покорно записала. Он вымылся в ванне, побрился, съел что-то очень странное, сжаренное Варей на сковородке, «фантазия» – сказала про это кушанье Варя, – и уехал, забыв даже попрощаться с ней. Впрочем, он постоянно забывал здороваться, прощаться, спрашивать, какие новости, бриться, стричься, забывал делать то, что Варя называла «вести себя по-человечески», а Евгений – «соблюдать общественную гигиену».
Дверь захлопнулась, Варя нашла у себя в кармане залежавшуюся конфетку, сполоснула ее под краном и сунула зазевавшемуся Шарику в рот. Тот похрустел и вильнул хвостом. Тогда Варвара высыпала под усатую и бородатую собачью морду всю сахарницу. Шарик лизнул сахар, и через минуту на полу не осталось ни крупинки.
– Умница, собачка, какая собака, собачевская, собачея, – говорила Варвара тем голосом, которым разговаривают люди наедине с животными – особым, дурацким голосом, – собачевская собача, кушай молоко, Шарик Шариковский, ты кушать будешь, и кишки у тебя новые вырастут, ты моя собака великолепная, только ты будешь не Шарик, а Эрнс! Да! Умный, грозный, великолепный Эрнс!
Володя вез из перевязочной каталку, когда дежурная сестра Аллочка позвала его к телефону. Шел одиннадцатый час, больные в клинике профессора Жовтяка уже засыпали, разговаривать надо было почти шепотом.
– Она ест! – закричала Варя в ухо Володе. – Ест! И молоко хлебала.
– Благодарю! – сказал Володя.
– И название у нее теперь не Шарик, а Эрнс! По буквам: Элеонора, ры, ну какое имя на ры – Рюрик, Николай, Сережа. Выводить ее надо? Или, знаешь, я нашла тут такую прохудившуюся кастрюлю...
– Очень благодарен! – сказал Володя и повесил трубку.
– Устименко, вы каталку так тут и оставите? – спросила Аллочка, сверкнув на Володю великолепными зрачками; ей он очень нравился, этот неистовый студент с мохнатыми ресницами и еще припухлыми губами. – Может быть, вам показать, где полагается быть каталкам?
Впрочем, хоть в Володю она была почти влюблена, Аллочка попросила его посидеть за ее столиком часок-другой, а сама завалилась спать. Она была из тех людей, которые считают, что, как ни старайся, всех дел на земле не переделаешь, и даже не стеснялась говорить, что свое здоровье «ближе к телу». Про таких Володя думал, что они все из «армады» Нюси Елкиной. И только удивлялся, что Постников не понимает, какая она, Аллочка, и хоть строго, но хвалит ее, а она ведь сама ложь.
И два часа прошло, и три, и четыре, Аллочка все спала. Володя ходил на звонки в палаты, ввел одному больному морфий, другому помог удобнее уложить оперированную ногу, с третьим посидел, потому что ему было страшно. А в четыре часа утра дежурный врач-хирург, очень высокая, с острым носом – Лушникова, – позвонила домой Постникову насчет срочной операции. И именно Постникову, а не Жовтяку.
Володя стоял так близко от телефона, что услышал обычный ответ Ивана Дмитриевича:
– В добрый час!
Аллочка, свежая, отоспавшаяся, еще раз сверкнула на Володю глазами и шепнула:
– Люблю бабайки!
Володя отвернулся.
Во время операции вошел Постников, колючие его усы торчали пиками в стороны, молочно-голубые глаза смотрели спокойно, холодно, словно две маленькие льдинки. Он всегда приходил так – не вмешиваясь до того мгновения, когда его совет, или указание, или помощь становились необходимыми. И если все шло благополучно, он уходил молча, твердым, упругим, еще молодым шагом, высоко неся голову.
Уходя нынче, он сказал Володе:
– Завтра воскресенье, если не имеете ничего лучшего в перспективе, приходите ко мне после восьми вечера. Но не позже девяти.
– Спасибо! – обалделым голосом произнес Володя.
– Пожалуйста! – кивнул Постников.
– Что, он вас к себе пригласил, да? – заспрашивалала Аллочка, как только Постников исчез за поворотом коридора. – К себе на квартиру, да?
– Да.
– Черт, везучий вы какой!
У нас разные дороги
В шесть утра он открыл своим ключом дверь. Трехцветный Шарик, слабо ступая, закидывая зад, пошел к Володе навстречу. Варя, одетая, подложив ладошку под щеку, спала на его кровати. Настольная лампа была затенена так, чтобы свет не падал на то место, где положено было лежать Шарику. И прохудившаяся кастрюля, изящно прикрытая розовой крышкой из картона, стояла рядом с постелью выздоравливающего будущего Эрнса.
– Володя – тихонько окликнула тетка Аглая.
В носках, стараясь не скрипеть половицами, он вошел к ней. Укрытая до плеч, она ласково смотрела на него своими чуть раскосыми глазами.
– Намучился?
– Есть маленько!
И шепотом он стал ей рассказывать, как его нынче пригласил Постников. На мгновение Володе показалось, что тетка тоже что-то хочет ему рассказать, но он забыл об этом, потому что захотелось еще поделиться разными институтскими новостями, а потом сразу же надо было спать. Сон всегда скручивал его мгновенно, одним ударом сбивал с ног. Засыпая, проваливаясь вместе с раскладушкой во что-то мягкое и уютное, он услышал еще теткин голос про какие-то ее новости, но выслушать не мог – спал.
– Вот так-то, Шарик, – вздохнула Аглая и погладила будущего Эрнса по жесткой шерсти возле уха, – Никому до меня нету дела.
Шарик посопел носом и осторожно почесался – он очень себя берег и всячески соблюдал свое здоровье.
– А мне все про него интересно! – поглаживая пса за ухом, тихонько говорила Аглая. – Почему так? Да не скули, не больно тебе, мнительная какая собака!
Завтракали втроем, несмотря на сердитые телефонные звонки деда Мефодия, который кричал в трубку, что «девке не из чего по людям ночевать и людей объедать – чай, не нищие побирушки, изба есть и завтраком, слава богу, не обижены». Аглая настороженно поглядывала на Володю – спросит ли про вчерашние ее новости, но он не спросил. Варвара учила повеселевшего бывшего Шарика давать лапку, он рассеянно позевывал, отворачивался.
– Как ты думаешь, Эрнс поправится? – спросила Варя Володю.
– Угу! – ответил он.
– А почему он все зевает? Это не кислородное голодание?
Устименко промолчал.
– Не снисходит до нашей милости! – сказала Варя Аглае Петровне. – Великий человек, будущее светило.
– И рассеянный, как все великие! – подтвердила Аглая.
– Но великие люди не гнушаются обычными гражданами, ведь так? – осведомилась Варвара. – А ваш племянник гнушается.
Вдвоем – Аглая и Варя – сели на один стул и, обнявшись, принялись говорить про Володю так, будто его вовсе здесь не было.
– Он из тех, кто интересуется только собой.
– Дутая величина. Воображения больше, чем соображения.
Володя отсутствующим взглядом посмотрел на тетку и на Варю, спросил, который час, и вновь принялся рыться в своих конспектах.
– Еще из него, может, ничего и не выйдет! – предположила Аглая. – Внешне сама наука, а внутри пустота.
Варвара печально согласилась:
– Смотреть противно.
– Конечно, противно! – подтвердила Аглая. – Ведь фундаментальных знаний ни на грош, один только фасон. У нас на рабфаке таких называли «барон фон Мыльников».
– А может быть, он просто, Аглая Петровна, тупица и зубрила?
– Даже наверное. С ограниченным кругозором.
– Послушайте! – жалким голосом произнес Володя. – За что вы так на меня?
И вдруг Аглая заплакала. Но не так, как плачут обычно женщины, а по-особому, по-своему. Она даже смеялась, а слезы между тем, словно брызги, летели из ее глаз.
– Что ты, о чем? – совсем растерявшись, спросил Володя.
Только теперь ее бесполезно было спрашивать. Она не отвечала, подбирая пальцами крупные, словно горошины, слезинки. Варвара налила воды, Аглая подошла к окну, распахнула, высунулась наружу. Было видно, как вздрагивают ее плечи. Потом, внезапно успокоившись, сказала:
– Не обращайте, дети, внимания. Я что-то устала за это время, знаете, так бывает. Живешь-живешь – и устанешь. Ну, а теперь совсем трудно мне. Справлюсь ли?
– С чем? – тихонько спросила Варя.
– Со всем, – задумчиво ответила Аглая.
Накинула плащ и ушла.
Потом Варя, притворяясь хорошей девочкой, мыла посуду, а Володя читал газету и внезапно понял, о какой своей новости хотела давеча рассказать тетка. В «Унчанском рабочем» была напечатана заметка о конференции педагогов Каменского района и о том, что там выступила завоблнаробразом т.Устименко А. П.
– Ты понимаешь, Варя? – спросил Володя. – Ох, я свинья! Конечно, ей очень трудно, первые дни такой работы, и вчера, когда я вернулся... Ох, как паршиво!
Варя села, развязала тесемки фартука, кинула полотенце на стол.
– Ну скажи же что-нибудь! – велел Володя.
– Что?
– Ведь не так уж я виноват.
– Тут ничего не поделаешь, – вздохнул Варвара. – Ты такой! Самое главное твое не здесь, а там.
– Где там? И какое главное?
– Не сердись! – попросила Варя грустно. – Может быть, это и хорошо, но это трудно, Володя. Там, в институте, ты, наверное, вовсе не эгоист, но тут это даже страшно.
Удивительно, как умна бывала эта девочка. И как умела угадать самое существенное. Но тут же она сморозила дичайшую глупость.
– Мне цыганка нагадала, – сказала Варя, – знаешь, в прошлое воскресенье. Честное слово... не веришь честное пионерское! Такая страшная цыганка, старая, носатая, глазища – во! Нагадала, что... в общем, про нас с тобой. Будто я тебе не нужна. Будто у нас с тобой разные дороги...
Володя молчал, отвернувшись, глядел на красные гроздья рябины под открытым окном, ежился от холодного осеннего ветра.
– Ну ладно, Варюха, я, конечно, скотина, – подавленно согласился он, – но не такая уж. Вот увидишь, переменюсь в корне. Буду чутким и, как его... есть еще всякие сахаринные слова...
– Ты не сможешь.
– А вдруг?
– Не сможешь! – повторила Варвара, глядя прямо в глаза Володе. – Тогда это будешь не ты. Это будет другой человек. А мне нужно, чтобы именно ты не ушел разной дорогой. Ты!
– А ты? – спросил он.
– Что я?
– Ведь и ты можешь уйти разной дорогой. Твоя дурацкая цыганка сказала, что у нас разные дороги, а не у меня.
Он подошел к Варваре и взял ее за руки повыше кистей. Любя ее, никак он не мог решиться сказать это словами. И не то чтобы не мог решиться, а просто стыдился. Скажешь: я тебя люблю, а она ответит: ну и что же? С Варьки все могло статься. Да и так она сама все понимает.
– Ты понимаешь, рыжая? – спросил он.
– Что? – простодушно ответила она.
Тогда он сжал ее запястья. Никак Володя не мог отвыкнуть от этих школьных мальчишеских штук – дергать ее за косы, крутить руки. Но сейчас ничего не получилось – маленьким дракам наступил конец. Чувство жалости и нежности было куда сильнее мальчишества, которое еще осталось в нем.
– Так-таки ничего не понимаешь?
– Ничего! – пряча лицо, ответила Варвара.
– Тогда берегись! – жестко сказал Володя и, неудобно притянув к себе, прижал ее спиной к подоконнику.
Холодный ветер хлестал ему в щеку и шумел ветвями рябины за отрытым окном, но он ничего этого не замечал, он не слышал, как Варя, высвободив руки, толкала его ладонями; он начал соображать только тогда, когда между своими губами и Вариным розовым ртом увидел ее ладошку, которую она ловко подсунула в самое последнее мгновение.
– Вот! – сказала она.
– И очень глупо! – все еще задыхаясь, рассердился Володя.
– Ты должен объясниться мне в любви! – поправляя волосы, серьезно, без улыбки велела Варвара. – Понимаешь? На микробов и на Пастера с Кохом у тебя есть время, а на Степанову нет? Не бойся – не засмеюсь.
– И предложить руку и сердце?
– Сердце – да, а руку – обойдусь!
– Значит, ты не пойдешь за меня замуж?
– Это мое дело!
– Я-то предполагал, что оно все решено.
– То есть как это? – удивилась Варвара.
– Довольно просто: мы с тобой женимся.
– В твое свободное время, да, Володечка?
Он молчал, моргая: сердце все еще колотилось у него в груди. А Варя, высоко подняв локти, заворачивала на затылке свою взрослую прическу.
– Я очень тебя люблю, Варюха! – сказал Володя.
– По-товарищески? – хитро осведомилась она.
Володя немножко смутился.
– И как товарища – тоже.
– На досуге?
– А что ты, собственно, хочешь? Башню из слоновой кости?
– И башню неплохо! – покладисто согласилась Варвара. – А еще лучше, – хижину на озере. И чтобы мы с тобой и еще такие беленькие барашки. Шарика возьмем переименованного...
Глаза ее лукаво светились.
– Ужасно ты боишься быть сентиментальным, Вова, – сказала она, – ужасно. Ну так боишься – хуже смерти. А это ведь грустно. Покуда крутил мне руки или за косы дергал, еще была какая-то романтика, а теперь «коротенько», как любит выражаться наш Женюра: пойдешь за меня замуж – и все. Ах ты, Вова, Владимир. Иногда мне кажется, что я гораздо старше тебя.
– Не понимаю, чем уж я так плох?
– А ты и не плох. Ты даже хорош. Конечно, в свободное время.
Не глядя на него, она сметала ладонью крошки со стола, и еще раз Володя подумал, как верно Варя видит и как точно размышляет. Что это за чудо – юность? Совсем еще девчонка, а уже умеет заметить смешное и скверное, умеет наказать словом, умеет зацепить за больное место.
Очень ему досталось от Вари в этот день.
Он только ежился.
Но потом она его похвалила:
– Работник из тебя получится недурной.
– Всего только? Недурной? – обиделся он. – А вот из тебя работник будет никакой, это уж можешь мне поверить.
– Не все в этом грешном мире гении.
– Это пoшло.
– А попрекать меня моей ординарностью – это не по?шло?
– Перестань, надоело! – велел Володя.
– Знаешь, что еще в тебе плохо, – словно не слыша его, сказала Варя, – знаешь? Ты беспощадный! Ах, какой ты беспощадный, Вовка, какой ты мучитель! Это невозможно объяснить толком, но ты либо терпеть не можешь, либо обожаешь.