Ты, Аглая, не зевай!
Груди выстави наружу,
Да и задом повиляй.
Шла Аглая, грудь навыкат.
Ножка спелая вперед.
Подошел гусар. Стал выкать,
И за талию берет.
Ну, а барышня и рада —
Поцелуи на лету.
Благо Сад Нескучный рядом,
Куст сиреневый в цвету.
Сизый голубь — да к голубке,
Сам крутую кажет стать.
Завернул батист на юбке,
Губки начал щекотать.
И зарделася Аглая
От нескромных от речей.
Только ноженька нагая
У гусара на плече.
Припадал гусар напиться.
Тело барышни, как мед.
И скакала царь-девица,
Только волосы в разлет.
Сник гусар. Ей нету сладу.
Мнет Аглая клевера.
По Нескучному по Саду
Проходили юнкера.
Юнкера — не гимназисты,
И студентов половчей.
Видят — девушка в батисте,
А гусар в параличе.
Сослуживцу помогая,
Сняли ноги с эполет.
И решилась вдруг Аглая
Сделать каждому минет
У кого какая жила…
Но у всех одни права.
По ранжиру встали живо,
Расчехлившись юнкера.
И руками помовая,
Всяк не тонет, а плывет,
Потому, как та Аглая
В губки алые берет.
И подняли крылья птицы,
Соколята, юнкера.
Предложили царь-девице
Перебраться в номера.
Где цена не дорогая.
Кто заплатит, тот и гость…
На постель легла Аглая —
Груди вместе, ножки врозь.
Смоль волос нежнее шелка,
В горсть бери и не зевай!
В волосах алеет щёлка,
Хоть глазищи закрывай.
Юнкера сопят, ныряя,
По душе пришлась игра.
А меж тем лежит Аглая
Не жива и не мертва.
Стал один икать с испугу.
А другой сказал: «Авось!»
И оставили подругу —
Груди врозь и ножки врозь.
Подходил народ дивиться.
Отвернулся — кто скромней.
Видят — барышня томится,
Панталоны не при ней.
И лежит она нагая,
Только задом наперед.
Будет счастлива Аглая,
Как сама в себя придет.
6
Мой сказ дошел до половины.
Читатель строгий на Руси,
Я завязала пуповину,
Да не могу перекусить.
Пусть стих журчит ручыо подобный.
Пускай поведает о том,
Как жил-был кучер — член с оглоблю,
Не прикрывался армяком.
Был кучер тот до девок рьяный,
С хорошим именем Косим.
Сам граф Загулин, коли пьяный,
За член здоровывался с ним.
Косим — ни слова, ни полслова.
Косим у барина в чести.
Мог уложить быка мирского,
Иль членом яблок натрясти.
Бывало, выйдут на подворье,
И с графом меряться начнут.
За животы хваталась дворня,
Свой крепостной забросив труд.
Такого мир не видел блядства.
Под сенью трепетных ракит,
Бывало, девки оголятся,
Чтоб распалились игроки.
И мужики приходят в ужас.
А бабам радостен намек.
Граф змея выпустит наружу,
Косим — оглоблю поперек!
Всегда на равных спор кончался.
Судья от водки чуть живой,
А на суку опять качался
Мужик, пристыженный женой.
Руками плещут девки графу.
Всяк подставляет свой перед.
А граф сорвет с плечей рубаху
Да и Косиму подает.
Опять натопит няня баню,
Чтоб было жарко без порток,
С Косимом граф уважат Ваню,
А девок — это уж потом.
Потом напьются до упора.
День пролетел. Косим и рад,
А графу, что до разговоров?
Был граф известный демократ.
7
Много тайн наука знает.
Но всесилен парадокс.
Между графом и Аглаей
Связь была без проводов.
Эдисонов и Петровых
Свет еще не произвел.
Нет приборов электронных,
Нет еще радиоволн.
За сохою ходит пахарь,
Еще каша в голове…
Но Загулин только ахнет,
Враз аукнется в Москве.
В Бондарях в разврат играют,
Выпускает граф пары,
И дерет уже Аглая
Ноги выше головы.
Ваня в дверь забарабанит,
Граф Загулин тет-а-тет
Между ног поставит Ваню
На любовный на предмет.
Вслух еще никто не знает,
То, что Ваня голубой,
А в Москве уже Аглая
Завернула хвост трубой.
Девки прыгают в постелю,
Графу змея шевелят,
А жена плывет — поспела,
Брызги в стороны летят.
Граф, бывало, выпьет водки,
Заедая балычком —
У Аглаи кашель в глотке,
Кус становится торчком.
И хоть глотка та огромна,
Змею графову под стать,
Ей бы, глотке той, скоромны
У гусара поглотать.
Мысли всякие терзают,
И под брюхом непокой…
Я, Галина, тоже знаю
Вкус скоромины такой.
Слаще этого на свете
Не бывает ничего,
Глотка — то же знают дети,
Инструмент не речевой.
На охоту граф поскачет —
У Аглаи зуд меж ног.
Юнкеров увидит, значит,
Обивать начнут порог.
Ну, а если станет скучно
Юнкерами володать,
Выручает Сад Нескучный,
До него рукой подать.
Там народ, все больше русский,
Хоть торговый, да не жмот.
Сунут лапища под блузку, —
Как пожаром обожжет!
Так и жили граф о Аглаей,
С телепатом телепат.
Друг о друге точно знают,
Только лишь не говорят.
Но пришла зима, корежа,
Выдирая бычий рог,
Сад Нескучный стал порожним,
У Аг лаи пуст порог.
Уж извозчик на полозьях
В рукавицу прячет нос,
И скрипит, скрипит тверезый
Русский батюшка-мороз.
И налево, и направо
Все овчина по бокам.
Разбежался люд шалавый,
И сидит по кабакам.
В Белокаменной зимою
Были девки нипочем.
И легла коса змеею
Через левое плечо.
Ах, ты зимушка лихая!
Лед такой, хоть в кузне куй.
Затужила тут Аглая
По родному муженьку.
— Что ж я дурой непутевой
Коротаю бабий век?!
А на шубке бархат новый,
Воротник — соболий мех.
Глаша, личико открой-ка!
Будет с мужем — благодать.
Прикажи лихую тройку
Завтра утром запрягать.
8
Ворон крикнул, пролетая.
Льется солнце на снега.
То ль сугробы наметало,
То ли белые стога.
Полоз ластится к сугробу.
Рукавица руку жмет…
Иль до свадьбы, иль до гроба
Все, конечно, заживет.
Горечь прежняя истлела.
Превратилось все в муку.
Я ведь тоже так летела,
Задыхаясь, к мужику.
У меня охота в теле.
Грудь высокую печет.
Мой миленок сполз с постели —
Только ноги калачом.
Мой родимый! Мой законный!
Что ж ты — рученьки враскид?!
Между ног шнурком ременным
Член обсосанный висит.
Знать, всю силушку украли
Бабы-суки у тебя…
А в постели хнычет краля,
Рыжий волос теребя.
Я за дверь! Замки закрыла.
Мне ль теперь тужить о нем?
Я избенку запалила —
Полыхай любовь огнем!
Ты прости, читатель славный,
Что не та строка легла…
Тройка мчит, и полоз санный
Лижет русские снега.
Вновь зима на белом свете,
Солнце стылое висит,
Едет барыня в карете,
Лишь бубенчик голосит.
Зайцы прыгают у прясел,
Видно, спорят — кто белей?
Сам ямщик с утра заквасил,
Весь румяный до бровей.
Не по щучьему веленью
За мосточком вырос мост.
Едет барыня в именье —
От Москвы полтыщи верст.
Мысли разные роятся:
Что ей делать? Как ей быть?
Ямщику сейчас отдаться,
Или с этим погодить?
Отдерет, как отстирает,
Губки сочные у ней.
Неужели ей, Аглае,
Ждать до самых Бондарей?!
Мнет Аглая, пламенея,
На лобке тугую шерсть.
Волчья полость на коленях
Вся горячая, как есть.
И ямщик припал, ласкаясь,
Заиграла страсть в крови.
Зубы белые оскалил,
Сам под полость ту проник.
Он нырнул туда, как в воду,
Он и пьяный — не нахал.
Хоть ямщик — мужик от роду,
И о чести не слыхал.
То, что есть, и то, что было —
Все в дыхании одном.
И карета заходила
На рессорах ходуном.
Едут день, другой и третий —
Зимний день накоротке,
Сама барыня в карете,
Сам ямщик на воздушке.
Как ямщик достанет дышло,
Так нырнет в карету к ней…
Вот и мчались с передышкой
До веселых Бондарей.
9
Ах, село мое степное!
Вспоминай меня и ты…
За рекой бугры стеною,
Как Уральские хребты.
Где ж вы, годы молодые?
Наши парни без усов?
Помню окна я сквозные
Тех фабричных корпусов.
Где Леон, барон французский,
Бондарцами помыкал.
Шаг широкий, галстук узкий,
И безмерный капитал.
Он Загулину приятель.
Не родня, а все же друг.
У него мануфактура.
У Затулина — народ.
Ох, прости меня, читатель,
Потеряла рифму вдруг!
Ничего. Сейчас поправлюсь.
Только брови насурьмлю.
Может быть тебе понравлюсь,
Коли дальше не совру.
Вот и снова солнце светит.
Вот и церковь вдалеке.
Едет барыня в карете,
А ямщик на облучке.
Ямщикова морда в сале,
Хоть прикуривай с лица.
Кони вкопанными встали
У загулина крыльца.
Граф красуется с Ванюшей,
Дует в стылую ладонь.
А Косимка на конюшне
Бьет оглоблею ледок.
Из кареты в шубке зимней
Вышла барыня —
Нет сил.
Он, Косим, оглоблей длинной
Разум барыне смутил.
Графа барыня целует,
За разлуку не корит.
А Ванюша шаль цветную
Все примерить наровит.
Встал Косим — зипун в заплатах,
Как позор своей страны.
Он, смутясь, оглоблю прятал
В полосатые штаны.
Граф в хоромы вводит гостью.
А в хоромах маята:
Повар бьет бараньей костью
Зазевавшего кота.
Стол накрыт. И — чарки в воздух!
Как водилось испокон.
Но раздался чей-то возглас:
«Девки! Девки у окон!»
Облепили девки окна —
Зырят барыню свою.
А у той глаза намокли,
Шепчет барину: «Люблю…»
Пригласили девок в залу.
Всем налили — пей до дна!
А у девок губки алы
То ль с мороза, то ль с вина.