— Или что трое бредят одинаково?
Штурман вынужден был сознаться, что он о подобном в жизни не слышал — но, рассуждая теоретически, склоняется к мысли, что так и в самом деле не бывает. Потом сказал каким-то незнакомым, чужим, поплывшим голосом:
— Вадька, а если мы уже.., того... Если мы... это...
И замолчал. Командир его прекрасно понял.
Он выматерился в три этажа с мезонином, покрепче привязывая себя к дальности. И спросил со всей язвительностью, на какую был способен:
— По-твоему, так и выглядит тот свет? Насквозь прозаически? Этак вот?
— Да, действительно... — сказал штурман пристыженно. — Извиняйте, херню споровши...
Попы это как-то иначе описывали — оба возможных тамошних аэродрома... Но что ж это такое-то, а? Может, пройдем пониже? Или вообще сядем?
Командир промычал нечто отрицательное. Ему почему-то не хотелось спускаться ниже, тем более приземляться — хотя в окрестностях хватало ровных мест, где можно было без особого риска сесть на вынужденную.
— А что? — продолжал штурман. — Это ж не Германия. Сам подумай.
Командир и сам готов был дать руку на отсечение, что внизу — не Германия. Что угодно, где угодно, но — не рейх. В рейхе давненько уж так беззаботно свет не жгут по ночам...
Он так и водил самолет по кругу, не в силах ни принять решение, враз изменившее бы обстановку, ни даже выдвинуть хоть какую-то версию касаемо того, куда их занесло. Он замер в своем кресле, привычно выполняя нехитрые маневры, а внизу буйствовали загадочные огненные картины, по улицам струились потоки машин, и на реке, точно, проплывали ярко иллюминированные, мирные суденышки. Раскинувшееся внизу зрелище было невероятно красивым, но именно потому вызывало нешуточное раздражение, временами переходящее в злость — окопались, мать их...
И вдруг все кончилось независимо от них, помимо их хотения и воли. Слева поднялись над землей совершенно другие огни — десятки, а может, даже сотни ярко-зеленых огней, образовавших контур исполинского равнобедренного треугольника, вершиной касавшегося земли.
Треугольник и в самом деле был исполинским.
Он поднялся над доброй половиной города — так, словно открывался некий люк — надвинулся, и командир инстинктивно зажмурился, ожидая удара, показалось вдруг, что внутри, меж огнями, не пустота, что там что-то есть...
Удара не последовало. Когда полосы зеленых огней оказались по бокам самолета, произошло нечто. Словами это описать никак не удалось бы.
Просто-напросто нет таких слов. Нечто. А в следующие миг «Петляков» оказался в совсем другом небе — с редкими звездами, светившими в прорехи тающих грозовых туч...
Что бы там ни было, они миновали грозу. Горючее было на исходе, и командир, сверившись с приборами, стал снижаться, продолжая лететь на восток. Довольно скоро он прошел на бреющем над железнодорожной станцией с характерной водокачкой. Он знал эту станцию. До их аэродрома отсюда было километров полсотни, но, главное, территория была своя...
И он пошел на посадку, приземлился на лугу, даже шасси не подломил, обошлось...
У них хватило времени, чтобы в темпе обсудить случившееся и принять решение. Когда к самолету стали опасливо, не спеша приближаться цепью встревоженные красноармейцы из охраны станции, когда им стали орать, чтобы назвались, они уже совершенно точно знали, что следует говорить в полку. Точнее, о чем не следует говорить.
Не было никакого такого неведомого города.
Ничего подобного. Самолет просто-напросто попал в грозу, потерял ориентировку, и, пока определились, выработали горючее.
Самолет просто-напросто попал в грозу, потерял ориентировку, и, пока определились, выработали горючее. Вот и все. Насквозь правдоподобная, жизненная история. Никто и не засомневался — подобное случалось сплошь и рядом, благо самолет был ничуточки не поврежден... И не было к ним никаких претензий...
***
За все прошедшие с тех пор годы у командира так и не появилось сколько-нибудь вразумительного объяснения. Он предпочитал не гадать попусту — коли ни одну догадку проверить невозможно.
А вот обида осталась — устоявшаяся, нешуточная. Выпуская дым, глядя куда-то в сторону, командир говорил глухим голосом, в котором эта старая обида звучала явственно:
— Полное впечатление, что они нас вышвырнули. Как нашкодивших котят. Чтобы не лезли, куда не надо. Вот так вот взяли за шкирку и вышвырнули, чтобы не болтались в ихнем мирном, чистеньком небе. А с другой стороны... А с другой стороны, они нам и не обязаны были цветки дарить. Хорошо хоть, не двинули из всех калибров...
Могли ведь, а? Но что это и где это, я гадать решительно не берусь...
Что бывает туманным утром
Я тогда служил на торпедном катере. В сорок четвертом. Хорошая была посудина по тогдашним временам — «гэ-пятый»...
Мы однажды ночью ставили мины в шхерах.
Знаете, что такое шхеры? Настоящий лабиринт: прибрежные островки, заливчики, невероятно сложные фарватеры. Нужно быть настоящим асом, чтобы там работать. Ну, командир у нас был как раз такой...
Получилось, как в том анекдоте: «хорошо, да не очень», «плохо, да не совсем». Нас зацепили с берега немецкие пушкари, и чувствительно, катер потерял ход. Но, с другой стороны, мы сумели юркнуть в узость, оторваться, скрыться с глаз, прежде чем встали окончательно. Оказались в этаком узеньком проливчике меж двумя скальными стенами, приткнулись к одной. Замаскировали катер — мешковиной, брезентом, веток нарезали на берегу, камыша, травы... Получилось нечто вроде стога — но, главное, место, судя по всему, было малохоженое. Были шансы отсидеться, попробовать починиться. Если удастся, на следующую ночь уйти.
Чинились в бешеном темпе, сами понимаете.
Все были при деле. Но часового, понятное дело, выставили сразу — как в таких условиях без часового?
До сих пор не знаю, повезло мне, или нет.
С одной стороны, гораздо лучше бдительно торчать с автоматом на палубе, чем возиться впотьмах с двигателем в обстановке общей нервозности и матов-перематов. С другой — такое уж было мое везение, что эта гнида подвернулась именно мне...
Короче, я торчал на палубе. Палуба на торпедном катере чисто символическая, одно название, пятачок, но все же это именно палуба, у шлюпки и такой нет... — Уже шло к рассвету. Честно вам признаюсь, что я тогда курил. «Тогда» — в смысле стоя в карауле. Я, конечно, не юнга-первогодок, прекрасно знал, что часовому курить запрещается категорически, но, во-первых, часовым я был не вполне уставным — меня на пост ставили без караульного начальника, без разводящего. Я был импровизированный часовой, интеллигентно формулируя.
А это чуточку другое, по-моему... Коли не совсем по уставу...
А во-вторых, обстановка крайне благоприятствовала. Не было ни малейшего риска себя демаскировать огоньком папиросы или дымком.
Утро выдалось пасмурное, туман не то чтобы стоял — его волокло над водой, этакими полосами, огромными клочьями. Белесыми, как разведенное молоко. В таком тумане невозможно было в двух шагах разглядеть ни огонька, ни дымка. И потом, я папироску прятал в горсти — не окончательный дурак.